Кручинин помрачнел.

— Довольно… Я правильно понял? Человек, умноженный на минус единицу, — человек с двойной моралью.

— Удобный проводник сил зла.

— Но мораль у него двойная? Так?

— Может быть, и тройная, и четверная. А точнее — ее нет вовсе.

— Значит, — подмигнув, сказал Кручинин, — вы тоже человек, умноженный на минус единицу.

— Здрасьте вам, приехали, — изумился Изместьев. — Поговорили называется. С чего вы взяли?

— Вернемся к нашим баранам, — жестко сказал Кручинин. — Я внимательно вас выслушал и должен сказать, что теория ваша вредная. Я бы даже сказал, социально опасная. Ваше дело, конечно, соглашаться или не соглашаться. Но мой вам совет: держите свои мысли при себе. Еще лучше — выкиньте всю эту чушь из головы. Записали — уничтожьте.

— Но, Виктор Петрович. Душа умирает. Душа умирает в каждом из нас, если мы видим и молчим.

— Что-то там у вас, конечно, есть, — примирительнее сказал следователь. — Правда, путаное. Нечеткое. И главное, несвоевременное — зачем вперед батьки в пекло? Можете помешать… В общем, как хотите. Но я вам рекомендую — уничтожьте.

— Никогда не понимал запретительных акций. Какой смысл? Все равно рано или поздно прорвется, никуда не денешься. Можно, конечно, запретить не замечать гору, которая у всех под носом, но надолго ли? Другое дело, если бы вы сказали, что все наши умствования, вся паша так называемая работа мысли — ничто перед величием и мудростью живой жизни, природы. Что человек — только продукт ее, и теории его — продукт продукта. Что все его потуги на царствование, на верховную власть над ней — от невежества и гордыни. От неразвитости души.

— Человекобог, а не богочеловек?

— Именно.

— И тем не менее прислушайтесь. Не надо сейчас. Ни к чему.

— Истина сноснее вполоткрыта, как говорил дедушка Крылов?

— А что вы думаете? — подхватил Кручинин. — Он прав. Когда такая рубка идет — вдвойне. Втройне прав.

— Жаль.

— Ну, я вас предупредил… Кстати, о знаках. Там, у озера, мне говорили, был дорожный знак… «Сквозной проезд запрещен». Или «кирпич». Стоял несколько лет и вдруг исчез.

— Очередное головотяпство. Зачем там дорожный знак, когда ни одна машина проехать туда не может.

— Почему он исчез, по-вашему?

— Понятия не имею.

— Сам знак мы нашли. Он согнут, помят. Л вот столб, на котором был прибит, исчез.

— Вопрос не ко мне… Там не столб. Заломалн молодую березу, врыли. Делают что хотят. Чтоб мотоциклисты не катались. А они все равно ездят что им какой-то знак?

— Скажите, Алексей Лукич, — спросил следователь, лукаво улыбаясь. — А тот плащ, в котором вы были в тот день… он сохранился?

Изместьев бросил быстрый взгляд на следователя.

— Он на мне.

— Разве?

Изместьев взорвался.

— Что вы хотите сказать?

— Нервничаете, — Кручинин подбросил шарик. — Неосторожно, Алексей Лукич, ох, как неосторожно. Нет тайного, что не стало бы явным.

— Я уже объяснял. — Изместьев был явно взволнован, ему никак не удавалось взять себя в руки, и оттого он еще необратимее досадовал на себя. — Ни лгать не хочу, ни свидетельствовать в вашу пользу.

— Потому что правосудие несправедливо?

— Несовершенно.

— А может быть, все дело в другом? — вкрадчиво спрашивал следователь. А, Алексей Лукич? Может быть, вы просто не хотите показаться передо мной тем, кто вы есть на самом деле?

— Я?

— Может быть… исполнилось тело желаний и сил, и черное дело я вновь совершил?

— Перестаньте. Вы в своем уме?

— К сожалению, Алексей Лукич, вы у меня не один. Надо прощупать молодежь. Причем срочно. Иначе разбегутся, — и резко развернулся к Изместьеву. — Правду! Говорите правду! Ну?.. Где топор? Куда вы спрятали плащ? Быстро! Правду!

Они зло смотрели друг на друга. Изместьев побагровел — дышал тяжело, сипло.

— Аа, — махнул он и быстро зашагал в сторону дачного поселка. — Подите вы…

— Куда же вы? — рассмеялся Кручинин. — Алексей Лукич, голубчик?

— К дьяволу!

Они отпустили частника у центральных ворот дачного поселка. Дальше пехом.

Улица вилась по краю леса, номера прыгают, фонари разбиты.

— Шесть. Она.

— Не слабое сооружение.

— Однако на кладбище ветер свищет.

— Это еще надо проверить.

Они перемахнули через забор.

— Мать моя буфетчица, опять накол?

— Вскроем.

Окна плотно зашторены, ставни на зиму не забиты.

— Непруха.

— Tec, — прошептал Иван.

Андрей приложил ухо к двери.

— Есть! — и задергал. — Открывай!

— Чего надо?

Голос скрипучий, ломкий — обитатель дачи явно не рад был непрошеным гостям.

— Открывай! — Андрей затряс дверь так, что в ближайших окнах пискнули стекла. — Ну?

— Чего надо?

— Шоколада!

— Проваливайте, откуда прпшлн.

— Ты, что ли? Артем? Ну, кидало, божий одуванчик.

Обыскались. Слышь, давай без шума.

— От кого?.. Я вас не знаю.

— Открывай! Ну!

— Я принимаю по утрам… Завтра.

— Высадим!

За дверью замолчали. Затем неожиданно в замке хрумкнул замок, и правая створка с писком отошла и шмякнулась о перильце крыльца.

Севка первым шагнул в темноту.

— Как у чукчи.

— Не жмотничай! Зажги свет!

— Эй! — позвал Иван. — Ты где?

Внезапно под высоким потолком вспыхнула люстра, и они увидели справа у стены узкоплечего длинноволосого парня в джинсовой паре. Двумя руками он сжимал пистолет.

— Стоять! — визгливо вскричал он. — Стоять!

Андрей почесал у виска.

— Арте-е-ем. Золотой.

— Стоять!

— Ну, ты даешь.

— Дверь! — показал пистолетом Мамонов.

— Убери игрушку, — сказал Андрей. — Спрячь.

— Дверь!

— Понял, — Иван плотно прикрыл дверь.

— Лицом к стене! Живо! — командовал Мамонов. — Все! Лицом к стене!

— Не дури.

— Руки! — кричал Мамонов. — Выше! Все!

— Арте-е-ем. Ты чего?

— Барахла насмотрелся, — сказал Севка.

— Преклоняться перед Западом, — сказал Иван. — Это ж курам на смех.

— Молчать! Руки!.. От кого? Что надо?

— Разорался, — Андрей зло развернулся и двинулсч на Мамонова. Придурок. Сходку захотел? Чтоб народ привалил?

— Стоять! — отступая, взвизгивал Мамонов. — Я говорю: стоять!

— Дай сюда.

Мамонов трусливо пятился.

— Нет! Не подходи!.. Я тебе… Я…

— Кончай понтярить. Дай сюда.

— Стоять! — Мамонов зыркнул в стороны и вдруг побежал.

В два прыжка Андрей настиг его, сбил и прижал к полу.

— Отдашь… сволочь.

— Уййй, — застонал Мамонов. — Больно же.

— Хорош ты парень, да ни к черту не годишься, — сказал Андрей, поднимаясь и рассматривая пистолет. — Угадал. Зажигалка, — нажав на курок, щелкнул. — Эй, каскадеры! Кончай с жизнью прощаться!

Сидя на полу, Мамонов корчился от боли и потирал ушибленный локоть.

— Киноман. Перекушал западной пропаганды… Я рад, Артем, что мы в тебе не ошиблись.

— Бельмондо! — гаркнул Иван.

— Жлобье, — стонал Мамонов. — Скоты.

— Пошамать найдется?

Иван проверил под лестницей холодильник.

— Полно!

— Тащи.

Севка с грохотом передвинул стол на середину, под люстру. Вздернул Мамонова с пола, прихватив за ворот куртки, и невежливо усадил на стул.

— Да не дрожи ты. Большая жратва будет.

Иван принес пиво, огурцы, колбасу и хлеб. Отыскал в буфете ножи и стаканы.

— Тебе порезать, хозяин? Или кусочком?

Мамонов бросился к двери.

— Ку-уда-а? — Севка поймал его, смазал по щеке и снова швырнул на стул.

— Присаживайся, кидало. Уважь гостей.

Иван подтащил Мамонова к столу вместе со стулом.

— Погнали, братва.

Севка дорезал колбасы, Иван открыл пиво.

— Так, Артем, — сказал Андрей, открывая торжественный ужин. — У нас к тебе дельце. Понял, звездун ты наш дерганый? Не бойся, мы не из органов.

Иван поперхнулся пивом.

— В натуре, — сказал Севка. — Там не бьют.