— Никак — значит никак.
Не совсем так было. Совсем не так…
Спустя два года, когда все уже улеглось, успокоилось и она стала ловить себя на том, что вспоминает о Хмелевском уже не каждый день, а все реже, встретился ей человек. Познакомилась в доме отдыха, куда ездила в очередной отпуск.
Позднее стали встречаться в Москве, он пригласил ее домой, познакомил с мамой, походившей на него, приветливой, необыкновенно гостеприимной. Он работал приемщиком в часовой мастерской, золотые руки, все умел, за что бы ни брался.
— Ты похож на моего отца, — сказала Клава. — Отец у меня тоже умелый…
— Познакомила бы когда-нибудь, — попросил он.
Она привела его домой, сразу поняла: отец и он понравились друг другу.
— О чем ты думаешь? — спросил после отец, на этот раз он изменил своей манере ни во что не вмешиваться, ни на чем не настаивать. — Он же души в тебе не чает, разве сама не видишь?
— Не знаю, — ответила Клава.
— По-моему, человек определенно хороший, — заключил отец.
Он не ошибся. Святослав оказался отличным человеком, к Клаве относился заботливо донельзя.
— На мой взгляд, муж у тебя — лучше не придумаешь, — радовался отец. Но любви не было. Никак не могла заставить себя полюбить его, как ни старалась. Говорят, стерпится — слюбится? Как бы не так! Вот она старалась, старалась, и ровным счетом ничего у нее не выходило.
Он сам понял это, а когда понял, первый сказал:
— Хочешь пересилить себя, но не получается.
Она не стала с ним спорить, не стала уговаривать его остаться, когда он собрался уйти.
— Не хочу, чтобы ты страдала, — сказал он на прощанье. — Я же вижу, тебе тяжело со мной, ты меня едва терпишь…
Так говорил он, а ей вдруг вспомнились стихи Симонова, которые когда-то, еще в институте, заучила наизусть:
«Если ты поймешь, что без меня хуже, чем со мной, позови меня, я тут же вернусь», — сказал он. Она не позвала его. Отец ничего не сказал ей, не попрекнул ни словом, но она знала, он осуждает ее. Однако не стала ничего ему объяснять. Пускай все идет так, как идет…
Потом, уже много позднее, случилась еще одна встреча, почудилось: это тот, кого ждала все эти годы. И снова ошибка, снова не то…
— Никак, — повторил Хмелевский. — Это я виноват, скажи правду?
— Ты ни в чем не виноват, — твердо ответила Клавдия Сергеевна.
— Нет, — с горечью произнес он. — Я знаю, что виноват. И ты это тоже знаешь. Я тебе испортил жизнь, поверь, Клава, сам о себе всегда скажешь правду, пусть даже самую горькую, но я говорю то, что есть. Понимаешь меня?
Она промолчала, а он стал говорить дальше:
— Я, если хочешь знать, дрянь. Самая обычная, вульгарная дрянь. Так называемая дрянус вульгарис.
— Перестань, — снова сказала Клавдия Сергеевна, но он не слушал ее, охваченный азартом исступленного самобичевания.
— Теперь, в старости, я сам себе удивляюсь. Не перестаю удивляться. Почему? Ну, почему я не пришел к тебе тогда? Почему вообще не решился и не сжег все корабли? Почему же все так вышло? Неужели тогда мною владела одна лишь трусость?
— Тише, — сказала Клавдия Сергеевна. — Мы мешаем читать твоему соседу.
— Вы? Мешаете? — переспросил Максим Валерьевич. — Да нет, когда я читаю хорошую книгу, я ничего не вижу и не слышу.
«Однако сейчас-то услышал», — подумала Клавдия Сергеевна.
— Вот, послушайте, — Максим Валерьевич перелистал книгу, остановился на какой-то странице. — Послушайте, какие точные и умные стихи!
И он стал читать, по давней актерской манере чуть подвывая, четко отделяя слова друг от друга:
— Что скажете? — некогда красивые, выразительные, а теперь в морщинах и дряблых мешочках глаза старого артиста влажно блеснули. — Что ни слово — жемчужина, не так ли? И все правда, чистая правда, ничего, кроме правды!
— Хорошие стихи, — сказала Клавдия Сергеевна. — И в самом деле, правдивые…
— Клава, — горячая рука Хмелевского схватила ее руку, — Клава, скажи, что ты простила меня. Ладно? Ну, скажи, прошу тебя…
— Да, простила и все забыла, — сказала Клавдии Сергеевна. Мысленно спросила себя:
«Так ли? Не вру? Не кривлю душой?»
И сама же себе ответила:
«Нет, не вру. Давно простила…»
— Я виноват, — снова заговорил Хмелевский, щеки его пылали горячечным нездоровым румянцем. — Я знаю, я виноват перед тобой…
Голос его упал.
— Хватит!
Клавдия Сергеевна высвободила свою руку.
— Хватит каяться, сейчас ты должен принять снотворное и спать.
— Я тоже не прочь отправиться ко сну, — сказал Максим Валерьевич.
Клавдия Сергеевна дала по таблетке тезепама Хмелевскому и Максиму Валерьевичу.
— Теперь потушу свет, и спите оба спокойно, до утра…
— Как? Ты уходишь? — голос Хмелевского звучал жалобно. — Скажи правду, неужели уходишь?
— Юрий Васильевич, голубчик, — пробасил Максим Валерьевич. — Да что же это вы, как маленький? Дайте человеку отдохнуть! Она же и так после рабочего дня, да еще какого тяжелого, осталась сидеть здесь с вами допоздна, и когда еще теперь до дома доберется…
Хмелевский слабо взмахнул рукой.
— Ладно, молчу. Завтра придешь?
— Конечно, куда же я денусь?
— Ты — мое пристанище, — сказал он.
— По-моему, у тебя жар, — сказала она.
Он почти закричал:
— Нет, никакого жара у меня нет и не будет!
Клавдия Сергеевна не выдержала, засмеялась.
— Ты прямо как маленький. Сколько тебе лет?
— Ты знаешь, сколько мне лет.
Она укрыла его одеялом, приготовила таблетки преднизолона, проверила, действует ли звонок возле кровати.
— Спокойной ночи вам обоим…
— Спокойной ночи, — ответил Максим Валерьевич, Хмелевский обиженно молчал. Потом все-таки не выдержал, спросил:
— Придешь завтра? Не подведешь?
— Не подведу, — ответила Клавдия Сергеевна. Уже стоя в дверях, обернулась, взглянула на него. Он сказал:
— Спасибо за профессора.
Когда-то, когда она ушла к себе, на Шаболовку, она боялась встретиться с Хмелевским случайно, на улице. Хотела увидеть его и в то же время боялась. Иногда, когда ехала в больницу, вдруг почудится — он вошел в троллейбус, в трамвай, в вагон метро, кровь бросалась в лицо, казалось, нечем дышать, еще секунда — и упадет замертво, потом все-таки вглядывалась, нет, не он. Просто померещилось ненадолго…
Думалось порой: «Что будет, если мы встретимся? Что он скажет мне? А что я скажу ему?»
И вот прошли годы, они повстречались. И все получилось вроде бы спокойно. Только зачем он кается, ругает себя нещадно, к чему все это? Впрочем, она уверена, это все так, под влиянием минуты.