В какой-то книге, может быть в сочинениях Евгения Таю, Френсис читала об этом чувстве, о том, что человек Арктики так тесно, так крепко связан с землей, где родился, что она воистину ощущается как часть его собственного тела.

Глядя на лагуну и далее, на яранги Уэлена, Френсис чувствовала в сокровенных глубинах памяти неясное напоминание: будто она уже бывала здесь, стояла на этом самом месте и смотрела на дальнюю косу, залитую спустившимся к западному мысу Инчоуна солнцем. Может быть, кто-то из ее дальних предков точно так же смотрел отсюда на море, на белую оторочку пенного прибоя, а может быть, здесь была мама, когда приезжала на танцевально-песенные фестивали?

Тихий звук зуммера оторвал ее от окна. Включилось переговорное устройство.

— Если хотите, можем прогуляться в старый Уэлен, — предложил Петр-Амая.

— Я готова хоть сейчас! — весело ответила Френсис.

Кристофер Ноблес, Иван Теин с Перси Мылроком и Чарлзом Джонсоном-Уви остались обсуждать какие-то дела, а Френсис и Петр-Амая берегом лагуны по покрытой склизким мхом гальке зашагали к морю, к ярангам старого Уэлена.

— Идея восстановить старый Уэлен пришла в голову моему отцу, когда началось строительство нового поселка, — рассказывал Петр-Амая. — Сами понимаете, что среди сегодняшних жителей Уэлена не было ни одного, кто бы мог сказать, как выглядел Уэлен в начале прошлого века. Вспомнили, что была такая художница — Татьяна Печетегина. В конце семидесятых годов прошлого века она воссоздала на моржовом бивне Уэлен таким, каким он представился ей по рассказам деда. Мой отец нашел в одной из книг Евгения Таю снимок Уэлена, сделанный американским фотографом летом тысяча девятьсот двадцать шестого года. Это было в те времена, когда здесь процветал китобойный промысел, а по стойбищам бродили торговцы, выменивавшие у чукчей и эскимосов шкурки песцов, лис, оленьи шкуры и изделия из моржовой кости…

Френсис внимательно слушала Петра-Амаю. Для нее самым удивительным и любопытным в Уэлене был не сам поселок, стоящий в тундре над лагуной, а вот это старинное селение, напоминающее ей гравюры на моржовых бивнях, чудом сохранившихся у жителей Иналика и Нома.

Когда пересекли легкий поток, вливающийся в лагуну, и ступили собственно на косу, на ту часть, которая соединялась с горой, волнение охватило Френсис. Словно она погрузилась в волшебную сказку, вернулась в недалекое еще детство, когда каждое услышанное слово, каждое предание воспринимались живо и ярко и тотчас возникали в воображении живой картинкой. И вдруг эта живая картинка памяти стала явью и приближалась по мере того, как она шаг за шагом шла к ярангам.

В Иналике яранг не было. Но там, между скал, еще можно найти развалины полуземлянок, «нынлю» — по-эскимосски. В них совсем недавно жили предки Френсис. В детстве вместе со сверстниками она играла в этих замшелых камнях, еще сохранявших едва уловимый запах прогорклого моржового жира. Этот неповторимый аромат, словно духи прошлого, поднимал из глубин души незнакомое, новое настроение, какую-то странную грусть.

— Это наши как бы исторические памятники, — с улыбкой сказал Петр-Амая. — В старых городах древних цивилизаций сохранились храмы, дворцы, развалины, ну, а нам старину пришлось восстанавливать заново… А вот и наша яранга!

Петр-Амая распахнул дверь и пропустил вперед Френсис. Она с замершим сердцем ступила в полумрак древнего чукотского жилища, сделала шага два вперед и остановилась, чтобы оглядеться. Свет проникал сквозь довольно большое отверстие в вершине конуса крыши, да и сама покрышка яранги, сделанная из расщепленной моржовой кожи, еще не потемнела и пропускала желтоватый свет.

Слева от входа виднелся очаг — круг полуобгорелой земли, обложенный покрытыми сажей плоскими камнями. Сверху нависала толстая металлическая цепь с крюком на конце.

Под светлым кругом находилось подножие «срединного столба» яранги. А за ним — поднятая меховая занавесь спального полога.

— Вам приходилось здесь жить? — спросила Френсис.

— Когда я приезжаю в Уэлен, стараюсь спать в пологе, — ответил Петр-Амая. — Здесь спится как-то особенно сладко, будто в детстве, и слышно, как шумит морской прибой.

— Как бы мне хотелось тоже провести здесь ночь! — невольно вырвалось у Френсис.

— А почему нет, — отозвался Петр-Амая. — Ночуйте хоть все время, пока вы здесь. Вон в том ящике оленьи шкуры, оленьи одеяла. Только хочу вам дать один совет.

— Какой? — с живостью спросила Френсис.

— Вы обычно спите в пижаме?

— Обычно да, — нерешительно ответила Френсис. — Хотя не очень люблю…

— Я поэтому и люблю спать в яранге, что терпеть не могу пижамы, — сказал Петр-Амая. — Чтобы почувствовать всю прелесть прикосновения мягкой оленьей шкуры и пыжикового одеяла, надо спать, извините, голой.

— Так я же люблю спать голой! — весело сказала Френсис. — Это так прекрасно! Сегодня же вечером иду спать в ярангу!

На морской стороне Уэленской галечной косы на высоких подставках из китовых костей были привязаны кожаные байдары, кое-где сохли растянутые на деревянных рамах моржовые и лахтачьи кожи.

— О, у вас продолжают охотиться! — удивилась Френсис.

— Почему это вас поразило? — спросил Петр-Амая.

— Да… — замялась Френсис. — Когда я училась в школе, нам говорили, что на Чукотке полностью уничтожены традиционные охотничьи промыслы и каждому человеку с самого рождения Госплан определяет его будущее место на земле, его будущее занятие.

— Кто-кто? — смеясь переспросил Петр-Амая.

— Госплан, — твердо ответила Френсис. — Я училась хорошо и запомнила это слово. И этот Госплан с рождения лишает человека свободы. И вообще, нас учили, что у вас со свободой плохо…

Френсис вдруг замолчала, сердясь на саму себя: ну чего она так разболталась? А вдруг Петр-Амая рассердится?

Но Петр-Амая смеялся. Сначала сдерживая рвущийся наружу смех, потом начал открыто хохотать.

— Так вы говорите — Госплан? Это же надо такое придумать!

— Извините, — почему-то тихо произнесла Френсис. — Я что-то не так сказала? Это слово звучит по-другому? Я хотела изучать русский язык, но мне сказали, что я не могу выбирать сама: чему положено, тому нас и учат.

— А как же со свободой? — перестав смеяться, спросил Петр-Амая.

— С какой свободой? — не поняла Френсис.

— Ну, с той, которой у нас нет? И которой у вас так много? Почему же ты не стала пользоваться той свободой, когда хотела изучать русский язык?

Френсис молча подошла к прибою. Чистая прозрачная вода накатывалась на разноцветную гальку с шумом и шипением и откатывалась назад. Она молча корила себя: если и дальше она себя так будет вести, еще неизвестно, что будет с этой неожиданно подвернувшейся работой. Из Иналика только Френсис и Перси повезло: приехал Чарлз Джонсон-младший, или Уви, и сказал, что Американской администрации требуются молодые, энергичные и образованные сотрудники для работы над будущей книгой. Община долго советовалась, и наконец решено было рекомендовать Перси и Френсис…

Ветер дул со стороны лагуны, с юга, но прибой все же бил в берег, и за его гребнем, на спокойной глади сидели кулички, белые чайки и смотрели на Френсис.

Она вдруг почувствовала себя глупой маленькой девочкой, и ей стало обидно-обидно и сразу же захотелось домой, в свой родной Иналик, к привычным темным и вечным скалам, так долго теплым в солнечные летние дни.

Петру-Амае тоже было неловко. Он мысленно ругал себя за то, что ввязался в неуместный спор, да еще так бестактно смеялся. Просто ему казалось, что на том берегу уже давным-давно отказались от грубых, примитивных суждений о Советском Союзе. Но, видно, еще были живы представления прошлого века, неуклюжие попытки унизить великую страну, выставить в худшем свете ее жизнь.

— Дорогая Френсис, — Петр-Амая дотронулся до ее плеча. — Не обижайтесь на меня. У нас впереди интереснейшая и прекрасная работа. И когда вы захотите, вы всегда можете приезжать в этот старый Уэлен и спать в меховом пологе.