Говорят, каждый человек в душе своей носит какую-нибудь трагедию. Странное сочетание возвышенного ума и низкого сердца составляло трагедию Бэкона. Он поддавался всем слабостям своего характера, не мог устоять против соблазнов, и его ум, направленный на другое, никогда не являлся к нему на помощь.

Условия жизни, не оправдывая Бэкона, объясняют отчасти это грустное противоречие. Он с молоком матери всосал убеждение, что нравственность и чистая совесть предназначены играть роль лишь в частной жизни и в дружеских отношениях. Общественная жизнь, напротив, ему представлялась чем-то вроде войны, где все позволительно и простительно. Бэкон был убежден, что как государственный деятель он обязан был соблюдать выгоды правительства, а главное – угождать королю. Он делал то и другое и считал себя ни в чем не повинным; этим и объясняется его поведение во время ссылки. Но в последние месяцы своей жизни Бэкон, как видно из его завещания, иначе взглянул на свои человеческие обязанности. Вместе с тем он понял, что ему нельзя простить многого. Он опередил свой век во всех отношениях, и только нравственность его была ниже общего уровня.

Бэкон исповедовал религию своей матери и неуклонно исполнял все обряды. В своих сочинениях о религии он отличался большою терпимостью. Но и к религии, как и к нравственности, он относился формально.

Только во время своей болезни, в последний год жизни он сочинил псалом, полный глубокого чувства и искренней веры.

Весьма характерно, что из человеческих страстей Бэкон теоретически больше всего ценил честолюбие и властолюбие и менее всего понимал любовь. Она была ему чужда. Он также совершенно не понимал лирической поэзии. «Великие души и великие задачи, – говорил он, – несовместимы с этим мелким чувством, врывающимся в человеческую жизнь то в виде сирены, то в образе фурии. Однако же, – прибавляет он, – Марк Антоний составляет исключение из этого общего правила. Но Клеопатра в отношении к Антонию была в одно и то же время и сиреной, и фурией». Итак, любовь Бэкон считал, вследствие ее ничтожности, несовместимой с великими чувствами; но собственной своей жизнью он доказал совместимость несравненно более мелких чувств, например, пустого тщеславия с возвышенными стремлениями.

Мы заключим биографию Бэкона, сказав несколько слов о модной гипотезе, что драмы Шекспира написаны Бэконом.

Нам уже известно, что Бэкон прибегал к поэзии, так сказать, только в крайнем случае. Мы видели, что он во время болезни писал псалмы стихами. Он обращался также со стихами к королеве Елизавете, когда хотел ее умилостивить. Но стихи ему плохо давались, и он не раз высказывал это сам; еще менее он был склонен к настоящей поэзии. Такое же отношение к поэзии проявляется и в его сочинениях. Он признает поэзию как отражение мира, а не как зеркало человеческой души. Она должна служить истории, а не сердечным излияниям отдельного человека. Одним словом, Бэкон отрицает лирическую поэзию. Бэкон сам говорит: «Сатиры, элегии, эпиграммы, оды и все, что относится к этому роду, мы удаляем из области поэзии и относим к философии и риторике». Он исключает лирическую поэзию, потому что не в силах объяснить ее. Таким образом, целый мир поэзии для него остается закрытым. Куно Фишер справедливо говорит, что из этого следует отрицание неистощимого источника всякого творчества: лиризм делает человеческую фантазию изобретательной и настраивает ее поэтически; лиризмом обусловливается всякая художественная деятельность. Без фантазии нет художественного творчества; творческая же фантазия является только вследствие глубокого возбуждения души; лирическая поэзия выражает различные состояния возбужденной души. Отрицать такую поэзию может только тот, кто сам никогда не чувствовал в ней необходимости.

Относя лирическую поэзию к риторике, Бэкон превозносит поэзию аллегорическую. Это превосходство, отдаваемое им последней, основывается на ее полезности. Она превращает историю в эмблему, в тип – для того, чтобы скрыть от глаз тайны, или для того, чтобы воплотить истины. В первом случае мы имеем мистическую поэзию, во втором – дидактическую. Мистической поэзией пользуется религия, дидактической – наука; с помощью последней истины делаются понятными и всем доступными. Менений Агриппа басней убедил римский народ в справедливости политического подчинения сословий. В древнейшие времена логические заключения были людям так чужды, что необходимо было сделать их наглядными посредством эмблем и примеров. Тогда было настоящее царство басен, парабол, загадок и сравнений. Вспомним знаменитые басни Эзопа. Изречения древних мудрецов полны сравнений. Как иероглифы древнее букв, так параболы или притчи древнее доказательств: они суть прозрачнейшие аргументы и убедительнейшие примеры. Такое мнение о поэзии естественным путем привело Бэкона к изучению мифов. Но, не понимая поэзии, он не мог верно судить о них; все его объяснения этой области отличаются натянутостью. Приведем пример. Бога Пана Бэкон считал символом природы. Пан представляет как будто бы совокупность земных вещей, которые преходящи, которым суждено существовать короткое время; вот почему Парки приходятся сестрами богу Пану. Рога Пана заостряются кверху: природа, восходя от неделимых к видам, от видов к родам, напоминает пирамиду; символ этой пирамиды – рога Пана. Тело Пана покрыто волосами; эти волосы суть символы лучей света, исходящих от светящихся тел. Тело Пана двоякой формы указывает на соприкосновение человека с животным. Козлиные ноги Пана – символ восходящего мирового порядка; флейта Пана – символ гармонии, семь дудок означают семь планет и так далее. Не все его объяснения отличаются такими своеобразными выводами, но во всех проявляется желание навязать древним свои собственные представления и понятия о природе. В этом отношении Бэкон изменяет своим собственным правилам. В Прометее он видит изобретательный человеческий дух, который подчиняет природу своим целям, полагает основания человеческого господства и проявляет необыкновенную мощь человека.

Куно Фишер объясняет такое отношение к древности и к поэзии родством характера Бэкона с римским духом. Римляне стремились к победоносным войнам, а Бэкон – к победоносным экспериментам. Римляне сделали греческий мир богов гражданским и лишили его поэзии. Такая же отчужденность от всего греческого и родство с римским духом поражает нас в Шекспире, современнике Бэкона. Шекспиру мало удавались изображения греческих характеров, а Бэкон был не в силах объяснить греческую поэзию. И поэт, и философ обладали в высшей степени тем знанием людей, которое вызывается и определяется интересами к практической жизни и к истории. Римские характеры более отвечали их вкусу. В этом обнаруживается большое духовное родство между философом и поэтом, но оно не было следствием взаимного влияния. Интерес Бэкона к римским характерам был настолько велик, что он сам пытался создавать их; набросанные им очерки характеров Юлия Цезаря и Августа Свидетельствуют, что он понимал их так же, как и Шекспир.

Вот в главных чертах все, что мы находим у Куно Фишера относительно солидарности Бэкона и Шекспира – соотечественников и современников. Следует ли из этого, что драмы Шекспира написаны не им, а Бэконом? Разумеется, этого сходства слишком мало, чтобы выводить такое неосновательное заключение. К сожалению, такой вывод был сделан одним из учеников Куно Фишера.

В 1888 году явилась в свет великолепно изданная книга графа Фицтума, посвященная его превосходительству доктору Куно Фишеру, действительному тайному советнику, профессору Гейдельбергского университета. В этой книге снова воскрес вопрос о тождестве Бэкона и драматурга Шекспира. Публика набросилась на нее с тою жадностью, которая ей всегда в этом отношении свойственна. Американец Донелли еще раньше издал книгу, где сообщал, что ему удалось открыть и разобрать шифрованную рукопись Бэкона, из которой ясно как Божий день, что драмы Шекспира написаны Бэконом. Эта книга, представлявшая смелую спекуляцию, имела большой успех и обогатила автора. Граф Фицтум много заимствовал от своих американских предшественников, но все-таки такого счастья он не имел.