Нам нет необходимости заниматься решением вопроса, сам ли Шекспир писал свои драмы или нет. Для нас важно только, мог ли написать их Бэкон. Эти драмы написаны, бесспорно, великим поэтом. Бэкон же, по мнению компетентных людей, не имел поэтического дарования. Вот простое решение вопроса, искусственно возбужденного и умышленно усложненного. Уцелевшие стихи Бэкона обнаруживают в нем заурядного рифмоплета. Мог ли Бэкон, известный своею холодностью к женщинам, написать «Ромео и Джульетту»? Бэкон провел свою юность тихо и безрадостно; он был слабого здоровья и расчетливо мечтал о карьере; тридцати лет он впервые почувствовал склонность к женщине, которая была во всех отношениях блестящей для него партией; но, получив отказ, через шестнадцать лет женился тоже на богатой наследнице-аристократке. Совершенно иначе шла жизнь Шекспира: пылкий восемнадцатилетний юноша женился на девушке, которая была старше его восемью годами. Рано ему пришлось работать не только для себя, но и содержать детей. Нужда одолевала его, и он, выбившись наконец из сил, бросил жену с ребенком и ушел в Лондон, где примкнул к кружку актеров и, преследуя далекие цели, все же окунулся в жизнь и узнал ее вдоль и поперек… Теперь спрашивается, кто из двух – Бэкон или Шекспир – был более подготовлен к изображению человеческих страстей? Бэкон в сравнении с Шекспиром всегда стоял вдали от жизни и любил больше всего спокойствие. В драмах Шекспира мы не встречаем ни одного слова, ни одного оборота речи, который бы выдавал ученого. Мы видели, что Бэкон, объясняя мифы, не мог не навязать своих идей о природе даже рогатому богу Пану. Возможно ли, чтобы он не вложил своих мыслей в уста своих героев? Знакомство с сочинениями Бэкона и Шекспира может совершенно застраховать от увлечений этой проблемой, которую можно считать вымыслом; но в нем, как во всяком вымысле, есть своя доля правды, – и в настоящем случае такой правдой является установленное сходство двух современников в их взглядах на жизнь и историю. Это сходство в достаточной мере объясняется знакомством Шекспира с сочинениями Бэкона, о чем мы уже говорили.

Век, в котором жил Бэкон, имел, подобно всякому времени, свои особенности; эти особенности, как в хорошем зеркале, отразились в философии Бэкона. В чем они заключались? Чем существенным отличался его век от веков предшествовавших? Это был век реформ в материальных и духовных отношениях людей. Реформы же эти явились следствием открытий и изобретений – изобретения пороха, книгопечатания, компаса.

Бэкон со свойственною ему проницательностью понял, что жизнь человеческая принимает новое направление, отличное от средневекового. Он с восторгом приветствовал зарю новой жизни, отчетливо рисовавшейся его пылкому воображению, и как бы чувствовал, что на нем лежит великая обязанность создать для этой новой жизни новую логику и новую философию. Он говорил: «Малодушно было бы отнимать у времени его неотъемлемое право. Истина есть дочь времени, а не авторитета. А какое время старше нашего? Наш мир стал старше, обширнее, богаче: наука должна стать на один уровень с этим далеко ушедшим вперед состоянием мира. Границы вещественного мира расширились, умственный мир должен также расширяться. Позорно было бы для человечества, если бы область умственного мира ограничивалась древнею мудростью». Ощущая на каждом шагу благотворное влияние изобретений, Бэкон высоко ценил открытия, от которых зависят изобретения. Он сам задачу своей философии сформулировал следующим образом: она стремится подчинить науку духу пытливости, освободить этот дух от случайности, которой подвержены человеческие открытия и изобретения. Он устанавливает новую логику, соответствующую духу изобретения, для того, чтобы люди делали сознательно то, что до сих пор всегда являлось следствием счастливой случайности. Он говорит: «До сих пор люди обретали, а я хочу им доставить возможность изобретать». Вследствие этого Куно Фишер справедливо называет Бэкона философом изобретения.

Разбирая философию Бэкона, мы видим, что он создает метод изобретения и стремится дать человеку орудие, с помощью которого он мог бы завоевать мир. Это орудие и есть «Новый Органон» Бэкона.

Изобретение есть цель науки, а назначение изобретения – человеческая польза; последняя же состоит в том, что удовлетворяет жизненные потребности человека, увеличивает удобства жизни, усиливает его могущество. Наука должна служить человеку, дать ему власть над природой. Но властвует тот, кто имеет мощь, а мощь принадлежит тому, кто обладает знанием. В самом начале «Нового Органона» Бэкон говорит: человеческое знание и могущество – это одно и то же.

Бэкон не признавал науки для науки; человеческая жизнь была ему дороже всех теоретических интересов; в ней, по его мнению, не было ничего презренного, не заслуживающего внимания. Наука, как солнце, должна озарять все существующее в мире. Солнце озаряет и дворцы, и клоаки, не роняя этим себя. Что достойно существования, достойно и изучения; наука есть только изображение бытия.

Итак, согласно Бэкону, могущество человека есть цель изобретения. Но чем обусловливается сама возможность властвовать над миром вещественным? Она дается только близким знакомством с этим миром. «Мы должны, – говорит Бэкон, – посвятить людей в подробности вещей, – так, чтобы они заранее отказались от всяких понятий и начали обращаться с самими вещами». Это обращение с вещами есть опыт. Итак, опыт есть средство к изобретению. Поэтому Бэкон возводит опыт в основное начало науки и является, таким образом, опытным философом.

Правильное понимание природы есть средство, которое направляет опыт к изобретению, и наука о природе есть основа всякого знания.

Бэкон утверждает: мы ищем науки не в узких клетках человеческого ума, а в широком царстве мира. Господство человека над царством вещей – самое разумное и возвышенное. Но власть человека над вещами основывается только на искусстве и на науке. Ибо над природой можно властвовать, только повинуясь ее законам.

Природа требует истолкований, как книга. Ум должен изображать природу, списывая с нее, ничего не прибавляя от себя и ничего не умаляя. Для того чтобы взглянуть на природу таким независимым взглядом, мы должны отказаться от всех понятий, почерпнутых не из природы вещей, а из своей собственной, то есть от понятий предвзятых. Такие понятия суть идолы. Идолов человек или создает сам или наследует, причем последние зависят от нравов, обычаев и привычек, передаваемых одним поколением другому. Эти идолы омрачают человеческий ум и скрывают от него природу; их следует оставить на пороге науки.

Истинным созерцанием вещей, по Бэкону, можно называть то, что остается по удалении всех идолов. Например, Птолемеева система была таким идолом в век Коперника. Коперник наблюдал астрономические явления независимо от унаследованных воззрений и открыл новые законы. Но существуют еще и другие идолы. Учение об идолах составляет важную особенность философии Бэкона, поэтому о нем мы поговорим подробнее. Он различает два рода идолов по их происхождению: 1) естественные, составляющие особенности человеческого рода, или отдельной индивидуальности и 2) наследуемые исторически. Естественные подразделяются на племенные заблуждения (idola tribus) и случайные (idola specus); исторические опираются на нравы, обычаи, привычки, порожденные человеческими отношениями (idola fori) или общественными преданиями (idola theatri). Это различие Бэкон поясняет следующим примером: «Когда я говорю: Солнце движется вокруг Земли, потому что так учит Птолемей, то я сужу по idolon theatri. Когда я утверждаю то же самое потому, что все так говорят, то я сужу, подчиняясь idolon fori. Когда я говорю: это так, потому что вижу это собственными глазами, то я сужу по idolon tribus».