И припев:

Ой любимая страна моя, что же ты с нами сделала! Почему загнала за контрольно-следовую полосу, окружила хамами и мерзавцами в туфлях и сапогах и в хамских камуфлированных робах. «Холодок бежит за ворот, шум на улицах слышней…» При этих строках вспоминается таким внезапным ударом кислорода или озона в лицо несколько сотен или тысяч московских утр, когда просыпаешься, и ездят поливальные машины, и в окно ветерок, а любимая жена или случайная спутница на одну ночь еще спит. Но можно пробудить ее поцелуем в чистый или нечистый рот, раздвинуть горячие ноги и… Лучше дальше отпустить это видение и переместить взгляд в аккуратные грядки роз, воспитанных обиженными. Или поднять его до уровня тяжелых труб, до сверкающей латуни.

Мимо всех отрядов проходит оркестр, и выходят из ворот осужденные черными шеренгами. Из наших ворот 13-го отряда их выходит немного, несколько шеренг, а из рабочих отрядов — целые тучи осужденных, черных гладиаторов подневольного труда. Строевым шагом в начинающем накаляться воздухе насильственно засушенные мужчины наилучшего репродуктивного возраста с подсушенными яйцами, забывшие, когда они втыкались в женщину. Идут, чтобы растратить пыл любовников, вгрызаясь в металл или в землю, чтобы расколоть, растоптать, истереть о железо, о кирпич, о почву свои эмоции. Свою страсть.

Суки поганые! Вы отобрали у нас милые дыры, и вы хотите, чтоб мы дисциплинированно, под музыку латунных труб вливались в горло промзоны: «Утро красит нежным цветом». Ох как оно красит стены этого гребаного Кремля, только не нам это видно. А видно из окон привилегированных московских квартир удачливым ворам, а ими являются прокуроры, судьи, чиновники, олигархи. А девки лежат с ними рядом в вызывающих позах… А в это время мы, отверженные русского мира, шагаем в черных шеренгах. «Утро красит…!» Осужденный втайне мечтает о мести… о разбитых бошках, о выброшенных на лестничную клетку вонючих похмельных мужиках — хозяевах квартир и о взятых в плен горячих девках… Иначе что же он за осужденный…

Клуб, откуда они выносят свои инструменты. Это невиданное в заволжских степях сооружение. Снаружи летний азиатский ад, а внутри прохладно. Огромный ангар на две тыщи человек с повышающимися к концу зала скамейками. Высокая сцена с языком, спускающимся в зал. На крыльях сцены толпятся усилители, каждый в рост осужденного. В ближайших к сцене стенах углубления, а в них статуи всяческих муз, богов и богинь. Вряд ли зэки, которые лепили их из гипса, а потом красили масляной краской, знали, что это за музы, боги и богини. Они просто слепили их, глядя на рисунки в школьных учебниках, где говорится о Древней Греции. Зал проветренный и даже неплохо пахнущий, поскольку все его дерево — и скамьи, и полы — натерто осужденными. А наш труд дешев, чего нас жалеть. А мастику для полов загоняют родители осужденных или друзья осужденных. Ну да, статуи — смотришь на них, сидя с кепи на коленях, а вокруг бедняги осужденные пытаются спать с открытыми глазами и стоящей вертикально шеей, смотришь на них и вздыхаешь: о, культура! ох, культура, ну, культура!

По проходам движутся офицеры и козлы и внимательно нас разглядывают. Основная их забота — ловить засыпающих. Чтоб потом вызвать на совет колонии и чтоб совет загнал нас в ШИЗО. А мы сидим — кепи на коленках — и внимаем. Чему? А что заставят смотреть и слушать.

В июне, весь июнь нас пытали этим гребаным клубом. За что — малопонятно. Отдельные сведущие лица выдвигали — каждый свое — крайне глубокомысленные объяснения, но поскольку я не уверовал ни в одно, то ограничусь тем, что общее (поверхностное, но точное!) суждение звучало так: нас наказывают. Однажды нас вызывали в клуб пять раз! Это было воскресенье. Самый «свободный» (в кавычках, конечно!) день для зэков. Нас вызвали слушать музыкальную композицию «Параша Жемчугова» об известной крепостной актрисе графа Шереметьева. Старый Шереметьев заметил Полину, когда она еще была девочкой, и взял в театр. Она стала актрисой, играла перед царицей Екатериной II и умерла супругой Шереметьева. Эта несложная история была иллюстрирована певцами филармонии. Толстый, огромный и животастый бас в потертом смокинге исполнил несколько номеров, среди прочих знакомый мне с детства мотив: «Если б был бы я сучочком…» В тексте он мечтает, чтобы «тысячам девочек на его сидеть ветвях…» От этого старомодного юмора зэки поморщились. Во всяком случае, те, лица кого я мог видеть. А Вася Оглы, обернувшись к нашему ряду, сказал «Во, пидор!»

— Бас наверняка алкаш, посмотри на его нос! — прошептал мне Юрка. — И вспотел как! С похмелья, понятно. Сейчас у первой пивной затормозит, когда выйдут.

Тенор пропел «Кто может сравниться с Матильдой моей!..» Бас не остался в долгу и исполнил еще более дряхлую «Блоха, ха-ха-ха! Жил-был король когда-то, при нем блоха жила». Женщин было четверо. Одна вела музыкальную композицию, объясняя нам советским интеллигентным голосом, что случилось дальше. Это был жуткий старинный кич, не хуже итальянского театра кукол или, предположим, японского театра «Кабуки». Это было за тысячи световых лет от нас, осужденных колонии №13. Я, посидев на этом спектакле, даже влюбился в него, в это музейное действо. Где бы я еще такое увидел и услышал по доброй воле, на воле?! Нигде. Никогда!

Мы хлопали что есть силы, чтоб потом нас не наказали, что наш отряд хлопал с недостаточным энтузиазмом. Наши представители вручили женщинам букеты наших роз, их все равно девать некуда, а мужикам — деревянные скульптуры. Которыми хорошо по голове бить. И мы, радостные, что действо кончилось, построились у клуба и пошагали. Пришли, нас запустили в пищёвку, наконец, рыжий Мишка огненной пулей первым влетел в туалет и вскипятил в банке воду. Через минуту мы уже сидели: я, Юрка и Мишка, три конфеты на клеенке, и плотоядно поглядывали на закупоренную крышкой банку. Как вдруг влетел дежурный: «Всем отрядам построиться в клуб!»

Тихо матерясь, мы хлебнули недоварившегося чая и побежали к выходу. Построились. Пошли. У сцены сидели уже наши офицеры, бэби-фэйс Евстафьев и майор Никонов, а с ними три гражданских мужика, три начальника низшего звена. Нас стали учить, как трудоустроиться после выхода из колонии. А наши опять стали оттачивать искусство спать с открытыми глазами и вертикальной шеей.

Я этой культуры наглотался в колонии под завязку. Я жил двадцать лет за границей, затем издавал радикальную газету. Я думал, все эти филармонии, алкоголики-басы в больших штанах и девочки на сучочках давно вымерли. Нет! Живы. Актрисы с записанными мочой лицами и смердящие алкаши всё озвучивают дворянскую пожухлую культуру массам.

Однажды нам привезли пьесу по мотивам пьесы К. Гоцци «Любовь к трем апельсинам». Называлась пьеса еще более забойно. «Десять волшебных апельсинов»! В пьесе действовали Король, Принц, Лекарь, Волшебница. Одежды в основном зеленые. Там пищали, прыгали, ползали по сцене и говорили — ну просто глоссолалия какая-то раздавалась. Зэки глухо роптали (наш отряд сидел на задних рядах), я роптал вначале тоже, но затем стал медитировать на сцену и происходящее на сцене и на звуки. Я так заторчал, в конце концов, на этом спектакле, мне выходить не хотелось потом из клуба.

Еще они завели моду, чтоб офицеры читали нам в клубе лекции. Начал Евстафьев, он прочел к 300-летию Петербурга лекцию «Неизвестный Петербург». Ясно, он ее передрал из исторической книги. Было не так уж и неинтересно, но когда тебя приволокли в клуб пятый раз за день, у тебя гудят ноги, болит позвоночник, а ты обязан сидеть навытяжку, то, конечно, тебе тотчас открывается нестрашная и понятная тайна. По приказу Хозяина нас элементарно убивают клубом. Высасывают из нас соки. Многим нашим пацанам в понедельник опять на промзону вкалывать. А они даже чаю нормально в воскресенье не попили.