– Ты одно помни, – сказал ему о. Петр, – что человеческая душа бездна, и бездной останется, если не примет в себя Бога.

– Да, – кивнул старец, – ты в вере человек все еще новоначальный, колеблющийся, пылкий, унывающий. Брось! Веруй спокойно и делай, что надо. Сам увидишь, как все рассудится.

– Ему трудно, – вступился за внука о. Петр. – Другая какая-то порода людей на свет народилась. И люди другие, и священники другие…

– Человек иной раз делается пшеницей, в другой раз – соломой. А причина тому – он сам. Об этом думай. А приведется тебе, как Иакову, бороться с Богом, не отпускай Его, пока Он тебя не благословит. Об этом тоже думай. Главное же, что надлежит тебе знать, помнить и без устали носить в сердце своем – Христос был, есть и будет, – строго сказал старец, и вслед за тем Сергей Павлович почувствовал, что кто-то наклонился к нему и осторожно трогает за плечо.

Он вытер влажные глаза, выпрямился и встал. Аня стояла рядом с пучком свечей в правой руке.

– Уже «Херувимскую» пропели, – тревожным взором заглядывая ему в лицо, сказала она. – С тобой что-то случилось?

– Пойдем, – он достал из кармана платок и еще раз вытер глаза. – Свечи поставим…

– И на исповедь. У о. Вячеслава только двое в очереди…

Перед кануном Сергей Павлович поклонился, перекрестился и взял у Ани свечу. Тебе, мама. Коли бы ты знала, голубка моя, бесконечную по тебе мою тоску! Странно, казалось бы: я тебя едва помню, а все равно – саднит в душе, в том, должно быть, ее месте, где она была скреплена с твоей душой, и где до сих пор у меня незаживающая рана. Не забывай ты меня, ради Христа, и приходи ко мне хоть изредка из твоего далека, чтобы я мог на один лишь счастливый миг прижаться губами к твоей ладони, теплой и ласковой. Мне жить будет легче. Тебе, о. Петр, заступник мой и укрепление мое. Я в Сотников еду и, может, боголюбовский дом увижу… И в монастырь Сангарский пойду, буду искать твой тайник и что ты в нем схоронил… Тебе, раба Божия Прасковья, тихая страдалица, на земле сынка своего не отыскавшая, но на небесах его обретшая. Вы теперь вместе. Когда-нибудь и я маму мою там увижу и обниму. Тебе, Кириак. Иустин. Евлогий. Валентин. Адриан. Прощайте, мученики святые, и сторожите меня своими молитвами.

– Пойдем, Сережа, – легонько тянула его за руку Аня. – Отец Вячеслав ждет.

Отец Вячеслав привлек Сергея Павловича к себе и сухими горячими губами коснулся его лба.

– Тяжко тебе, чадо мое? – слабым своим голосом ласково спросил он, и доктор благодарно кивнул в ответ.

– Очень. Сколько страданий позади нас… Мучений. Крови. Оглянуться страшно.

– Ты об архиве?

– Это не архив, – бледнея, вымолвил Сергей Павлович. – Это приговор нам…

– А не спешишь ли? Сказано, кровь мучеников – семя христианства. Отчего же честная та кровь не послужит укреплению Церкви Христовой? Отчего же, – голос о. Вячеслава набирал силу, – страдания наших мучеников не станут вечным храмом нашей молитвы? Отчего же память о них не будет нам крепким посохом на трудном пути веры, надежды и любви?

– А оттого, – угрюмо пробормотал Сергей Павлович, – что ни памяти, ни правды… Одно лицемерие.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – хлопнул себя по бокам о. Вячеслав. – Экая напраслина!

И он принялся перечислять, загибая при этом тонкие белые пальцы левой руки: храмы по всей России возвращают Церкви Христовой? Возвращают. В Москве храм Христа Спасителя во всей его первоначальной красе будут возрождать? Будут, и уже начали. Священнослужителей еще, считай, вчера на порог-то едва пускали, а теперь везде самые милые гости. Воскресные школы? Ради Христа! Собрания для народа с проповедью Слова Божьего? Да чуть ли не в каждом клубе, только не ленись, ходи, внимай и читай Евангелие.

– Святая Русь, – дернул плечами Сергей Павлович. – Она у отца Викентия во всей красе…

– Ах, вы читали? – с особенным вниманием глянул на доктора о. Вячеслав. – Несчастное произведение. Несчастный автор.

Он вдруг бросил быстрый взгляд куда-то за плечо Сергея Павловича. Невольно оглянулся и доктор. За ним, в отдалении трех шагов, с молитвенником в руках стояла Аня, а за ней мелькнул и скрылся знакомый Сергею Павловичу невысокий человек со смоляным чубчиком на лбу. Как его… Ну да: Прошибякин собственной персоной. Кому ж такая честь?

– Об этом мы с вами как-нибудь потом, – с невеселой улыбкой проговорил внезапно потускневший о. Вячеслав. – Я только хочу, чтобы вы поняли: нельзя все время озираться назад. Помните… да что там – помните! в сердце своем начертайте слова Иисуса: «никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия». И Лотову жену время от времени припоминайте… Ладно. Я уверен, у вас это пройдет… Как корь в детстве – переболел и уже на всю жизнь. Расскажите лучше про ваши поиски. Нашли что-нибудь?

– Все то же. Допросы. Ложные обвинения. Предательство. Кто не с митрополитом Сергием, тот против нас. Если враг не сдается, его уничтожают. Справки о приведении в исполнение…

– Господи, помилуй! – быстро перекрестился о. Вячеслав. – А Завещание? – с острым интересом спросил он. – Существует? Или это все басни?

Сергей Павлович неприлично долго молчал, потом вздохнул и решился:

– Существует.

– И вы, – с неожиданной силой взял его за руку о. Вячеслав, – знаете?..

Последнее слово он вымолвил почему-то шепотом, и шепотом ответил ему доктор:

– Догадываюсь.

– Что ж, помогай вам Бог. И… и не делайте поспешных шагов. Они, знаете ли, дорого могут стоить…

Сергей Павлович засмеялся.

– О чем вы? – с удивлением поднял брови о. Вячеслав.

– Я-то думал, вы мне скажете, что ничего нет на свете дороже правды.

Красные пятна выступили на бледном лице священника.

– И скажу, и благословлю… И в день благоприятный обвенчаю вас с Аней. Вы решили – когда?

– Недели через две, я думаю. Съезжу в один городок, потом с Анечкой в ЗАГС, а уж затем и под венец…

– Помогай вам Бог, – со странной задумчивостью повторил о. Вячеслав.

– Как он долго с тобой, – удивлялась Аня, когда после причастия, отпуста и молебна они выходили из храма.

– Все спрашивал… – доктор полез за папиросой.

– О Завещании?

Сергей Павлович кивнул.

– Сережинька, он же всем существом своим человек Церкви, ему это жизненно-важно!

– И не ему одному, – усмехнулся он, вспомнив мелькнувшего в храме Прошибякина. – Ну ладно, Анечка, ладно, я ведь ничего плохого, – обнял он ее за плечи и прижал к себе. – У тебя волосы травой пахнут… Когда будем венчаться, спрашивал.

– Да?! – глаза ее заблестели. – А ты что?

– Вот, говорю, съезжу в один городишко – и под венец…

– То-то он меня спросил: а далеко ли твой суженый собрался?

– И ты сказала?

– Сказала, – упавшим голосом произнесла она. – Нельзя было, да, Сережинька?

– Да уж лучше бы отмолчалась, – помрачнел он. – Я ведь тебя просил. Исповедь, я понимаю, но ведь не каждое слово в строку. Есть вещи…

– Дура я! – едва не плача, перебила его Аня. – Знала, что нельзя говорить! Но, Сережинька, он священник, он никому тайну исповеди никогда ни за что не откроет! Это грех ужасный, смертный для него грех перед Богом!

– Зато я тебе одну тайну открою.

– Какую? – слезы стояли в ее глазах.

– Ты моя любимая. И я тебя с причастием поздравляю. А ты меня. И поцелуемся. – Своими губами он ощутил, как жалобно подрагивают ее губы и, будто малого ребенка, погладив Аню по голове, утешил: – И впрямь дурочка. Да они наверняка уже знают, куда я собрался. Не горюй. Ты лучше во-он туда посмотри. – И он указал ей на черного цвета «Чайку», стоявшую на углу бульвара и Телеграфного переулка.

– И что? – прерывисто вздохнула она. – «Чайка»… черная… для важных чиновников…

– Я ж говорю – дурочка из Телеграфного переулочка. Важный чиновник – это я, и «Чайка» прислана за мной. Малюта Лубянский… это папа, если помнишь, Николая Ивановича так окрестил… впился как клещ: митрополит, вроде, опять запил, а ему снова за кордон. С поручением, – едко усмехнулся Сергей Павлович. – Он меня еще вчера хотел к нему выдернуть, я отбился: сегодня. Отделаюсь – и сразу к тебе. А ты сиди дома, читай книжку, ублажай маму, корми Грету и жди меня.