Пусть Герасимов разбирается с ними – устанавливает, разыскивает, берет под наблюдение, разговаривает с ними, проверяет, не сделал ли Крестный рокировку между оригиналом и одним из двойников? Крестный вполне мог убрать кого-то из них, а сам занять его место... Ему не впервой было нырять в глубокие слои...

Иван был, слава богу, свободен от такой работы, он сейчас точно знал, где находится Крестный... Конечно, теоретически, и в Швейцарии могла быть подставка. Существовал такой вариант. Очередной двойник... Но вероятность этого была слишком мала...

Экономный Крестный не станет тратить бешенные деньги, чтобы организовывать маскарад за рубежом, да еще в отнюдь не дешевой Лозанне, да еще нанимать для охраны Василя – человека, услуги которого ценятся им самим отнюдь не дешево... Если он вообще оказывал раньше подобного рода услуги, в чем Иван сильно сомневался... Да и нанять Василя не просто – сам с охранниками ходит.

Если уж Крестный самого Василя уговорил, значит очень сильно боится умереть от руки Ивана...

В двухместном купе Иван уложил баул со своим арсеналом под сидение и улегся спать, как только поезд выехал из Москвы... Спал он нам этот раз тяжелым сном без сновидений. Может быть, они и были, но Иван их не помнил, как никогда прежде не помнил свои сны... Но он был очень рад, что избавился от назойливых двойников Крестного, которые донимали его во сне...

Прежде Иван, действительно никогда не видел снов... Или – забывал их, едва проснувшись... Единственное, что он мог сказать точно, – просыпался он чаще всего с отвратительным чувством незащищенности от неизвестной ему опасности...

Раньше, в Чечне, в рабстве, после гладиаторских бое, во время которых на радость своему хозяину он убивал таких же российских солдат, как и он сам, Ивану снилась Россия, снился лагерь спецподготовки, снилась Самара, снился отец, всегда – смертельно больной, умирающий, но так и не умерший ни в одном из снов...

В этих снах Иван был свободен и уязвим, просыпался он всегда в холодной испарине от близости своей смерти, которая во сне была неотвратима, но никогда так и не успевала наступить...

Когда перестали сниться сны, Иван не помнил, да и нем быв сказать точно, что они перестали сниться. Просто он перестал их помнить... Сознание отказывалось запоминать сон, в котором он боялся смерти и был слабым. Скорее всего, сны все же снились...

Иван иногда просыпался среди ночи, но не мог сказать, что его разбудило. В памяти, как и по утрам, зиял такой же черный провал вместо сна, но каждый раз ночью на Ивана накатывало чувство какой-то детской беззащитности перед неведомой опасностью...

Ночью эта опасность была почти реальной, почти осязаемой, Иван даже оглядывался в тревоге, пытаясь определить ее источник... Но натыкался взглядом на все те же привычные стены сарая, в котором обычно ночевал, прикованным к массивному толстому столбу... Сны снились ему все реже, пока не пропали совсем... Но и чувство ночной опасности приходило к нему все реже, хотя иногда оно все же продолжало его посещать...

С того времени, как он вернулся в Россию, Иван не мог припомнить, чтобы хоть раз ему что-нибудь снилось... Только чувство тревоги, с которым он просыпался, напоминало ему, что он едва избежал какой-то опасности, грозившей ему во сне... Что это за опасность, он не знал, и, честно говоря, рад был, что не помнил сна... Так ему было гораздо спокойнее.

Ночные опасности были какими-то нереальными, но тем страшнее они казались. Днем было все просто – вот человек, которого нужно убить, вот человек, который за это платит деньги...

И все! И думать больше было не о чем... Иван и не думал. Кто-то другой выбирал для него жертву, кто-то другой подталкивал его к очередному убийству, а в результате Иван полностью удовлетворял свое неуемное стремление к Смерти, стремление наслаждаться ею и страшиться того, что она так и будет всегда проходить мимо, не задев никогда его своим дыханием...

Иван проспал подряд целые сутки и проснулся, когда за окном уже были горы, – поезд пробирался через Восточные Карпаты, от Самбора к Ужгороду... Привычное утреннее чувство опасности вдруг неожиданной волной накатило на него... Остались позади горы, за окном вновь маячил равнинный пейзаж Среднедунайской низменности, а чувство тревоги его не покидало...

Иван решил, что это связано с приближением к венгерской границе, которая в Чопе проходит по середине Тиссы...

Но границу миновали на редкость гладко, пограничники довольствовались проверкой документов и не стали производить досмотр багажа, что обошлось Ивану в сотню долларов... Но проехали уже Дебрецен, второй раз пересекли Тиссу, остался позади стоящий на ней Сольнок, впереди уже показались предместья Пешта, а ощущение опасности, которое мучало Ивана после пробуждения, не исчезало...

Иван хорошо помнил, что ощущение опасности никогда не возникало у него просто так, без серьезной причины. Его подсознание четко регистрировало все мельчайшие подробности жизни, которая происходила вокруг него и на которую сам Иван не реагировал – слишком мелкими они были. Но из этих мелочей постепенно складывалась красноречивая картина, которая настойчиво начинала стучаться в сознание, сигнализируя, в данном случае, о грозящей ему опасности...

Он не знал, в чем эта опасность заключается, но знал, что к этому нужно отнестись очень серьезно... Иван хорошо помнил, как пренебрег однажды этим ощущением и едва не поплатился за это жизнью...

Это было в Чечне, еще до плена, когда он со своим отрядом, промотавшись в горах уже два месяца и не видя за все это время ни бани, ни хорошей постели, ни нормальной еды, вышел к чеченскому селению, которое на первый взгляд выглядело совершенно безлюдным.

Иван поставил двух своих бойцов наблюдать за деревней и сам тоже не меньше часа вглядывался в расположенные на каменистом ровном дне ущелья десяток сложенных из грубого камня хижин.

Он не мог понять, откуда у него взялось стойкое нежелание выводить свой небольшой отряд из-за редких кустов, которыми порос вход в ущелье...

Селенье и на второй взгляд казалось безжизненным. Ветер, дувший со стороны иванова отряда вдоль по ущелью, раскачивал дверь ближайшей хижины, она хлопала и ни одна живая душа не вышла на этот звук изнутри, чтобы подпереть ее каким-нибудь колом.

– Чего мы сидим? – спросил у Ивана долговязый Андрей, о котором Иван не мог сказать точно, кто он ему – помощник, заместитель или – просто друг от которого он ничего не скрывает и с которым всегда советуется? – Задницы проветриваем? Там же нет ни единой чеченской души! Чего ты ждешь, Иван?

– Не спеши, Андрюша! – ответил Иван не отрывая взгляда от чеченских хижин. – Не нравятся мне эти хибары! Очень не нравятся...

Андрей хохотнул.

– Да мне тут вообще ничего не нравится! – сказал он. – Сплошная параша эта Чечня! Да еще и полная дерьма – до краев!

– Что ты веселишься, придурок? – спросил Иван, не видя перед собой ничего веселого. – Сколько у нас осталось людей?

– Давно не пересчитывал, что ли? – огрызнулся Андрей. – Тридцать пять человек...

– У меня есть нехорошее предчувствие, – сказал ему Иван, – что чем дольше мы будем лазить по этим горам, тем меньше будет становиться наш отряд.

– Попал пальцем в небо! – воскликнул Андрей. – Если ты не дашь людям нормально отдохнуть, они дохнуть начнут от усталости и грязи. Вот нормальные хибары, в которых жили люди...

Он указал стволом своего автомата на хижины чеченцев в ущелье.

– ... В них, наверняка есть какие-нибудь очаги, на которых можно приготовить горячую пищу и согреть воды, чтобы хоть чуть-чуть помыться. Ни одного чеченца я не вижу, хотя мы наблюдаем за этими развалюхами уже часа полтора. Какого черта мы еще ждем?

– Не знаю, Андрей! – ответил Иван. – От них несет какой-то опасностью, я это чувствую, но не могу сказать – какой!

– Мнительный ты стал, Ваня! – ухмыльнулся Андрей. – Чего головы-то ломать? Давай пошлем Шалого и Петку Гоголя – пусть пошарят...