Тео кивнул. Не в знак согласия, машинально. Ему вовсе не хотелось снова оказаться с ней в номере отеля. Ни сейчас, ни когда бы то ни было. Ему хотелось выбраться из Балтимора, плохого города, населенного плохими людьми. Хотелось сидеть в поезде, в пустом, желательно, купе, смотреть в окно на размазанный движением пейзаж, совершая дивно неторопливое путешествие, которое займет часы, дни, недели и никогда не закончится в Филадельфии.

— Знаешь что, — сказала Дженнифер. — Отправим-ка мы тебя туда пораньше. Я сейчас позвоню в одно место и ты полетишь самолетом.

— Надеюсь, Дженнифер, хорошо о вас заботилась, — с легким намеком на улыбку сказала Томоко Стейнберг, ведя его от пассажирского выхода к парковке аэропорта Джона Ф. Кеннеди. Томоко была маленькой японкой, выглядевшей в ее футболке 1980-х с надписью «Фрэнки сказал: расслабься», олицетворением ироничной щеголихи. Футболка, размера на четыре большая, чем следовало, выполняла функцию платья, а ее белый хлопок приятно контрастировал с красными колготками Томоко. Доходившие до середины икр сапожки блистали белизной, однако были мягки, помяты, — как будто она годами носила их день и ночь, не снимая. Лет ей было около пятидесяти, но выглядела она на двадцать пять; поискав вчера в Интернете сведения о ней, Тео узнал, что Томоко — вдова знаменитого скульптора.

— Да, пожалуйста, — ответил Тео. — То есть, да, спасибо.

Он истомлено улыбался, ковыляя рядом с ней по вестибюлю аэровокзала. Устал он до невероятия.

— Вы ведь устали до невероятия, правда? — спросила Томоко, мягко убирая его с дороги валивших целой толпой, толкая перед собой высокоскоростные багажные тележки, бразильских туристов.

— Неделю мог бы проспать.

— Думаю, вам хватит и одной хорошей ночи, — сказала она. — Постель у вас будет удобная, обещаю.

— А, так про кошмарный филадельфийский отель Дженнифер вам рассказала?

В Филли они разместились на третьем этаже богатого, престижного отеля — в номере, окна которого выходили на оживленную улицу. Устроившаяся под ними небольшая ватага протестующих, пела специально для Тео христианские гимны и выкрикивала оскорбления. Попытка Дженнифер отвлечь его плотскими утехами провалилась, и Тео, чувствуя себя ни на что не годным, ускользнул от нее на выступление в книжном магазине. А когда вернулся в отель, Дженнифер вдруг объявила, что ей придется улететь поздним самолетом назад в Балтимор («Там кое-что заваривается»), — возможно, она нагонит его в Бостоне. Тео лежал в постели один, окруженный миниатюрными бутылочками спиртного, смотрел сквозь наслоения своего же табачного дыма в потолок и слушал протестующих. Останавливаться эти верующие никогда не умели.

— Про кошмарный отель? — эхом отозвалась Томоко Стейнберг.

— Там было… э-э… шумновато.

— Когда мои авторы приезжают в Нью-Йорк, в отелях они не ночуют, — заверила его Томоко. — Они ночуют в нашем доме.

Под «нашим домом» подразумевалась, предположительно, бывшая студия Стейнберга, превращенная в манхэттенский офис «Группы Океан», мультимедийной компании, переживавшей ныне муки слияния с «Элизиумом».

— Мне не хочется доставлять вам лишние хлопоты.

Томоко щелкнула уголком рта, показав золотой зуб.

— Согласитесь, что это звучит немного смешно, — сказала она. — В нынешних обстоятельствах.

Пристанище Стейнберг, хоть оно и размещалось в стратосферически дорогой части Манхэттена, оказалось и меньше, и старомоднее, чем ожидал Тео. Благодушный молодой практикант по имени Хизер, открыл им дверь с такой беспечной небрежностью, что ее электронные датчики, массивный стальной замок и тройной толщины стекла показались Тео не устрашающими препятствиями, но всего лишь эксцентрично причудливыми свойствами этого здания, над которыми его обитатели давно научились посмеиваться.

Занимавшее первый этаж, скромное по размерам помещение представляло собой словно бы улей в разрезе, окрашенный в небесно-голубые тона, украшенный авангардными скульптурками и заполненный приятным шумком работы, большая часть которой вращалась вокруг компактных компьютеров и сканнеров-принтеров. Плакат с черно-белой зернистой фотографией молодого Филипа Гласса, играющего на электрическом органе перед горсткой собравшихся в синематеке «Режиссерского кооператива» слушателей, занимал почетное место у окна, которое отбрасывало на него аккуратный теневой узор своей решетки. На телефонах то и дело вспыхивали лампочки, однако трубки с них снимались редко, — преобладающим звуком был здесь мелодичный гул приглушенных разговоров, ведомых молодыми людьми.

— Кофе и все остальное, — распорядилась через плечо Томоко и указала Тео на лифт: — Прошу.

— Не знаю, хватит ли мне сил, чтобы пройти через это, — простонал Тео, глубоко утонувший в диване, на который так часто плюхался прославленный Билл Стейнберг и которому, несмотря на сигаретные прожоги и покрывавшие обивку брызги эпоксидного клея, дозволено было остаться в квартире.

— Через что?

— Через сегодняшний вечер.

— Все обойдется, — сказала Томоко. Она опустилась на колени посреди плюшевого берберского ковра и принялась дразнить своего шпица свернутым в трубку журналом. — К завтрашнему утру у вас от этого вечера только воспоминания и останутся. А перед Бостоном получите передышку — два свободных дня.

— Я все повторял себе, что происходящее меня забавляет, — задумчиво сообщил Тео. — Пока мне не пригрозили пистолетом.

— Как романтично, — отозвалась она и хмыкнула. — Нет, правда, я вам сочувствую. Наверное, это было ужасно.

— Мне кажется, что на каждое мое новое чтение приходит все больше сумасшедших.

Миссис Стейнберг уже стояла на четвереньках, строя собаке глазки.

— Ну, от этойкниги у кого угодно крыша может поехать, — сказала она, перемежая слова нечленораздельным проборматыванием материнских нежностей. — Вам следовало помнить об этом, когда вы ее сочиняли.

Оттуда, где сидел Тео, лица ее он сейчас видеть не мог — только клинышек колготок. Пытаясь справиться с приступом паранойи, он поозирался вокруг. Здесь ему ничто не грозило; он находился среди доброжелательных, интеллигентных, услужливых людей, в уютной чердачной квартире, видевшей некогда, как создаются великие произведения искусства. В одной руке он держал чашку прекрасно сваренного кофе, в другой печенье. На стенах висели интересные экспрессионистские полотна одаренных молодых живописцев, несколько африканских статуэток и японских орнаментов. Шпиц был смышлен и воспитан. И спокоен, спокоен, спокоен.

— Та часть книги, которая выводит людей из себя, принадлежат Малху, — сказал Тео. — Я за них отвечать не могу.

Томоко повернулась к нему, позволив песику завладеть его добычей.

— Вы слишком скромны, — сказала она. — Ваш Малх блестящ. Совершенно фантастическое творение.

Пауза. Шпиц, носивший, кстати сказать, кличку «Маркер», опустил мохнатую мордочку на свернутый журнал и смежил веки.

— Я не придумывал Малха, — сказал Тео. — Он настоящий.

— Именно такое впечатление он и производит, — радостно подтвердила Томоко Стейнберг.

— Вы не поняли. Я говорю серьезно. Я действительно нашел свитки. Действительно перевел их с арамейского на английский. Малх, Иисус, сцена распятия… все это правда.

Какое-то время Томоко всматривалась в него, ошеломленно приоткрыв рот.

— Ничего себе, — наконец, произнесла она, начав, похоже, понимать подлинную, сокровенную ценность того, во что вложила деньги ее компания. — Так это же еще лучше.

То, что могло обратиться в неловкую и даже некрасивую сцену, было отменено настоятельной необходимостью собрать с ковра осколки битого стекла. Тео запустил кофейной чашкой в ближайшую стену, а попал в горку с напитками. Ни ему, ни Томоко не хотелось вызывать снизу кого-либо из работников «Океана», чтобы те помогли навести здесь порядок. Вот они и ползали по полу на коленях, молча и осторожно одолевая дюйм за дюймом, подбирая пальцами острые осколки и перекладывая их в пустое ведерко для льда. Долгое время в комнате не было слышно ни звука, не считая медленного, размеренного дыхания двух людей, несколько более быстрого — Маркера и тихого звяканья стекла о металл.