Глава 10

Давным-давно, еще маленьким мальчиком в коротенькой курточке, Себастьян сдружился с высоким крепким молодым лакеем по имени Лудж. Тот служил у бабушки Себастьяна, вдовствующей графини Гендон. На короткое счастливое время лакей и сын графа, мужчина и мальчик, стали товарищами, не смущаясь различий ни в статусе, ни в возрасте, ни в расе.

Впоследствии Себастьян удивлялся добродушной терпеливости великана с эбеновой кожей, который потакал безграничному любопытству мальчишки, готового часами слушать рассказы о солнечных песчаных пляжах, омываемых чистыми теплыми водами, на Барбадосе – острове, где Лудж был рожден. Вдовствующая графиня купила его восьмилетним на невольничьем рынке в Бриджтауне и захватила с собой, возвращаясь в Англию. Однажды Лудж обнажил клеймо на своем плече и с улыбкой позволил Себастьяну пальцем обвести инициалы хозяина, который пометил Луджа как свою собственность. Во владениях отца Себастьяна вот так же клеймили лошадей и рогатый скот.

– Больно было? – затаив дух спросил Себастьян.

– Думаю, больно, – сказал Лудж. – Но точно не помню. Я ж тогда был совсем маленьким.

На улицах Себастьян не раз видел оборванных мужчин и женщин с выжженными на коже буквами: «Т» обычно означала осужденного вора, а «М» – неумышленного убийцу¹⁵. Но вообразив, как кто-то клеймит маленьких детей, Себастьян настолько ужаснулся, что несколько дней всячески избегал Луджа. А когда в следующий раз явился навестить бабушку, то услышал, что Лудж аккуратно сложил свою бархатную ливрею, водрузил поверх свой напудренный парик и бесследно скрылся в густеющих сумерках.

Вдовствующая графиня назначила награду за его возвращение, хотя никто больше не обращал внимания на объявления о беглых рабах. Череда судебных разбирательств укрепила общество во мнении, что «воздух Англии слишком чист, чтобы им дышали рабы»¹⁶.

Но то, что справедливо для воздуха Англии, не относилось к воздуху в английских колониях. Даже ярые поборники освобождения десяти-пятнадцати тысяч рабов в метрополии зачастую малодушно скисали при мысли о финансовом крахе, представлявшемся неизбежным, если освободить всех, кто трудился на производстве сахара, табака, хлопка, индиго и риса, обеспечивавшим Англии богатство и мощь.

Лет через двадцать после того, как Лудж обрел свободу, Себастьян со своим полком высадился на Барбадосе и нашел остров мало отличающимся от рассказов, слышанных в детстве. Ослепительное солнце все так же золотило пески, омываемые лазурными водами, а портовые доки и причалы кишели чернокожими мужчинами в холщовых штанах, чьи потные спины покрывали шрамы от порки.

Это не показалось Себастьяну чем-то особенным, поскольку мужчин, волей или неволей оказавшихся в рядах армии или флота Его Величества, жесточайше секли плетью при малейшей провинности; даже английских женщин в наказание порой обнажали до пояса и бичевали, таща за телегой или привязав к столбу.

Но однажды, бродя по пыльным улочкам Бриджтауна мимо невысоких домов с большими окнами, защищенными широкими навесами и ставнями от гнетущей жары, Себастьян вышел на открытую площадь, заполненную африканскими мужчинами, женщинами и детьми всех возрастов. Некоторые сидели, безучастно глядя перед собой, другие теснились друг к другу, матери прижимали к груди младенцев, а большеглазые ребятишки цеплялись за их юбки. Среди негров расхаживали несколько плантаторов, чьи покрасневшие от солнца лица затеняли широкополые шляпы. Воздух загустел от запаха сигарного дыма, человеческого пота и отчаяния. Себастьяна буквально ударило осознание увиденного.

На помост вытолкнули молодую женщину со славным мальчиком лет восьми-десяти.

Словно заколдованный, Себастьян с ужасом наблюдал, как аукционист сначала высказал желание продать мать и ребенка вместе. Но у женщины была иссохшая правая рука, что отвращало покупателей, интересовавшихся ее красивым сыном. Наконец аукционист согласился продать их по отдельности. Молчаливые беспомощные слезы катились по щекам негритянки, пока продолжался бойкий торг за ее ребенка.

Раздался стук молотка, и победитель торгов – толстяк с плохими зубами, в пятнистом жилете – протолкнулся к помосту, чтобы забрать свое новоприобретенное имущество.

– Нет! – воскликнула мать, бросившись вперед, когда мальчика уводили. – Нет! Вы не можете забрать его от меня. Умоляю, не делайте это. Умоляю.

Ее схватили, потащили обратно. Она боролась дико, бессмысленно. На короткий момент ее безумный тоскливый взгляд наткнулся на Себастьяна, возвышавшегося над головами прочих зрителей, и он почувствовал беспомощный стыд – за свою нацию, свою расу, свою эпоху и за свое бездействие. Уже тогда он знал, что этот стыд останется с ним навсегда.

Вот и теперь, остановив коррикль перед внушительным особняком Стэнли Престона, Себастьян поймал себя на том, что вспоминает Луджа и ту безымянную обезумевшую мать. Изящная деревянно-кирпичная елизаветинская усадьба далеко отстояла от тростниковых полей и невольничьих рынков Вест-Индии, но существовала за счет жестокостей, которые там творились.

Большинство процветающих жителей Ханс-Тауна были рады обосноваться в одном из однотипных каменных домов, недавно возведенных вдоль Слоан-стрит и на новых площадях. Но не Стэнли Престон. Он выбрал под свою резиденцию реликт прошлого, известный как Алфорд-хаус.

В ухоженном саду, который наверняка изначально был гораздо обширнее, мощеные дорожки углубились и замшели, а побеги вьющихся роз спутались и одеревенели. В этом районе нашлись бы и другие, не менее величественные особняки, но большинство из них превратились в школы или больницы, когда благородные владельцы предпочли перебраться на Беркли-сквер или на Маунт-стрит.

Для Себастьяна не стало бы неожиданностью, если бы сломленная горем дочь убитого, Энн, отказала ему во встрече. Но она вышла к нему почти сразу – стройная девушка в простом черном платье, выглядевшая бледной и потрясенной, но державшаяся с завидным самообладанием.

Приняв соболезнования и извинения за беспокойство с любезностью, достойной восхищения, она провела визитера в элегантную гостиную шестнадцатого века с искусной гипсовой лепниной на потолке и темными филенчатыми стенами, увешанными коллекцией старинных пистолетов и мечей.

– Отец любил этот дом, – сказала Энн Престон, опустившись на диванчик с гобеленовой обивкой возле массивного каменного камина. – Да, старый, холодный и ужасно немодный, но все равно любил. По слухам, Карл II однажды прятался здесь во время Гражданской войны, знаете ли. Где-то в доме должен быть секретный проход, хотя отец так и не сумел его найти.

– Ваш отец интересовался Стюартами? – спросил Себастьян, расправляя фалды своего утреннего сюртука, чтобы сесть в соседнее кресло.

– Его интересовали все, кто добился славы, даже дурной. На самом деле, позор и трагедии занимали отца особенно сильно.

Энн Престон выглядела привлекательней, чем можно было ожидать со слов тетушки Генриетты, хотя в присутствии Себастьяна держалась скованно, словно скрывая беспокойство. Ее коротко подстриженные волосы цвета светлого дуба мягкими кудряшками обрамляли лицо, широко расставленные глаза припухли от слез.

Она вздохнула.

– Я все думаю, что если бы вчера отец пошел с нами на музыкальный вечер к леди Фанингхэм, то сейчас он был бы жив.

– А вы знаете, почему он не захотел туда пойти?

Неожиданная улыбка осветила мшисто-зеленые глаза.

– Отец ненавидел музыкальные вечера. Говорил, что если попадет в ад, черти истерзают его, заставив до конца времен слушать, как барышни тренькают на арфах. – Улыбка с лица исчезла, сменившись страдальческим выражением. – Мне казалось, что он собирается провести тихий вечер дома. Не представляю, что могло привести его к Кровавому мосту.

– Это настоящее название?

– Да. Хотя я слышала, что так переиначили «Коровий». Но история моста и в самом деле кровавая. Там в конце прошлого века нескольких человек убили разбойники, а во время Гражданской войны не раз случались военные стычки. Отец частенько выкапывал близ моста ржавые старые шпоры и уздечки, которые, по его словам, были потеряны в бою. Но, конечно же, не стал бы там рыться ночью.

– Если не ошибаюсь, он был своего рода коллекционером?

И опять нежное воспоминание смягчило черты.

– Порой я думаю, отец был бы счастлив, подобно старым эксцентрикам, зазывать публику за шиллинг поглазеть на свой кабинет диковин. Он ничего так не любил, как демонстрировать свою коллекцию. Мама всегда настаивала, чтобы он держал экспонаты, кроме чисто художественных, подальше от ее гостиной, и отец, чтя ее память, следовал ее желанию. Но боюсь, остальная часть дома переполнена разными подборками.

– Так вы говорите, он интересовался реликвиями, связанными со Стюартами?

– Со Стюартами и с Тюдорами. Ими отец был особенно одержим. И даже отвел им целую галерею.

– Позволите мне взглянуть?

Если мисс Престон и удивилась несвоевременной просьбе, хорошее воспитание не позволило ей это выказать.

– Да, конечно.

Она провела гостя в длинную, обшитую панелями комнату, заставленную стеклянными витринами с разнообразнейшим содержимым: от клинков и палиц до табакерок и театральных биноклей¹⁷. Под ближайшим стеклом Себастьян увидел кинжал Якова I, если верить бирке, резного позолоченного ангела с запрестольной перегородки какого-то монастыря и выцветшую шелковую подушечку с аккуратно начертанным ярлыком: «ОТДАНА МАРИЕЙ, КОРОЛЕВОЙ ШОТЛАНДИИ, ЕЕ ФРЕЙЛИНЕ УТРОМ ПЕРЕД КАЗНЬЮ».

– Когда отец был еще мальчиком, пожилой кузен подарил ему стремя, будто бы из сбруи коня Ричарда III на Босвортском поле, где король погиб. Идея обладать вещью, некогда принадлежавшей выдающейся исторической фигуре, настолько захватила отца, что на всю жизнь стала его страстью, – пояснила Энн.