На том месте, где находился блиндаж Пани, зиял дырой в земле огромный котлован, в который с шумам и плеском сливалась вода из оборванной посередине Котловки. Иван засмеялся и плюнул вниз.

Но удовлетворения он не почувствовал. Он убил уже второго из поставленных Никитиным людей и до сих пор не только – невредим, ему даже опасность-то по настоящему еще и не угрожала.

«Ну же, Никитин! – думал Иван, гладя на постепенно заполняющийся водой котлован. – Вот я стою на берегу совершенно открыто и не собираюсь прятаться или защищаться. Ну! Стреляй в меня! Убивай! Что же ты медлишь? Где же твои люди? Где твоя знаменитая „Белая стрела“? Сегодня я победил тебя, Никитин! Ты со мной ничего сделать не можешь! Я одержу победу и завтра! Жди меня, Никитин! У меня не осталось никого в этом городе, кроме тебя, моего соперника. В чем соперника, спросишь ты? Не знаю... Может быть, – в искусстве убивать. Может быть – в желании жить... А может быть – и в неумении жить так, как ты хочешь. Как я хочу. Как мы с тобой хотим. Мы с тобой, Никитин, пленники нашей профессии. Она нас не отпустит никогда. И все что мы хотим, мы можем добиваться только с помощью нашей профессии.»

Иван оглянулся по сторонам, в надежде, что хоть кто-то из никитинских людей обратит на него внимание – выстрелит, бросится на него, хоть окликнет, в конце концов. Он хотел борьбы, драки, сражения...

Но им никто не интересовался. Какие-то люди бродили уже по берегу только что созданного волей Ивана и пятью сотнями килограммов тротила нового московского озера, но на Ивана они не обращали внимания.

Иван вздохнул, в раздражении плюнул еще раз в строну оврага и, повернувшись к нему спиной, побрел в сторону Варшавского шоссе.

«Кто ты по профессии, Никитин? – бормотал он бездумно. – Я – убийца! А ты – кто?..»

У Ивана осталась последняя возможность проиграть состязание с генералом Никитиным и всем ФСБ, которое он возглавляет. Он отдавал себе отчет, что может продолжать убивать милиционеров, фээсбэшников, гопоту или простых обыкновенных московских жителей, но это не даст ему успокоения, не принесет радости.

Убийство само по себе перестало играть для него особую, почти ритуальную роль, хотя и осталось привычным действием, совершаемым почти механически, часто – без участия сознания.

Думает ли человек, как он дышит и нужно ли ему расправлять грудь и набирать в легкие воздуха, когда он делает вдох? Конечно – нет! А вот задерживает дыхание он всегда сознательно.

Так и Иван. Его сознание подключалось к процессу убийства только тогда, когда он хотел удержаться от него, оставить кого-то в живых. Как того крепыша Вову-Стула, которого он взял в качестве «языка». Или тетку, в квартиру к которой затащил его на допрос. Иван чувствовал, что в эти моменты совершает над собой какое-то насилие. Словно заставляет себя быть другим человеком. И он, действительно, не узнавал себя, когда вспоминал, что говорил, как вел себя в эти редкие моменты.

«Но ведь жизнь и есть не прекращающееся насилие над собой! – подумал Иван. – Те, кого я убил, наверное, благодарны мне за то, что я избавил их от этой бессмысленной маеты. И я тоже буду благодарен тому, кто убьет меня. Только вот, у кого спросить, когда это случится, и долго ли мне еще ждать?»

Он вновь подумал о Никитине. Убийство в негласном диалоге Ивана с Никитиным стало своего рода высказыванием, символом, содержащим отношение Ивана к генералу. А может быть, не только отношение – но и вызов, или даже – просьбу. О чем? Этого Иван не то что – сказать не мог, не мог даже сформулировать для самого себя. Но ведь, содержание символа никогда нельзя определить точно, на то он и символ, выражающий невыразимое и неопределенное.

Иван чувствовал, в то же время, что этот диалог перестает его интересовать. У него оставалась последняя надежда, что генерал ответит ему, наконец, взаимностью и даст все же возможность Ивану почувствовать ненадежность и краткость его существования. Иван хотел испытать настоящую опасность для своей жизни, надеясь, что хоть тогда почувствует ее ценность и важность. Так было прежде, в Чечне, во время гладиаторских боев, и в Москве, пока он работал на Крестного, когда смерть проходила рядом, слегка касаясь его своим возбужденным дыханием и задевая его грудь своими набухшими от желания сосками.

Он хотел заставить Никитина перейти к активным действиям. Идя по старым адресам своих прежних убийств и, как бы, совершая второй виток по спирали, Иван не сомневался, что Никитин или его «умник» Герасимов поймут, что следующей его жертвой будет человек, руководящий Восточной зоной подпольного криминального московского мира. Впрочем, после внедрения в этом мир генерала Никитина со своими людьми, уже только наполовину – подпольного.

На руководство Восточной зоной по распоряжению Никитина и рекомендации Герасимова попал один из сотрудников его отдела, умный и энергичный капитан Олейников.

Генка давно уже пытался перевести его на нелегальную работу, но все откладывал, поскольку совать его в подпольные сотрудники ФСБ рядовым и потом годами продвигать на верх криминального мира было и хлопотно, и долго, и даже опасно. А свой человек среди нелегалов, который подчинялся бы больше Герасимову, чем генералу Никитину, Генке очень бы пригодился.

Он долго ждал подходящего случая, а случай этот нашел его сам. Никитин, подбирая кандидатуры на место выбитых Иваном лидеров зон, вдруг, ни с того, ни с сего, обратился за советом к Герасимову. Тот для вида подумал и предложил ему троих, из которых реально мог пройти один Олейников. Никитин лично изучил каждого, и выбрал, конечно, Олейникова, оценив и его хитрость, и настырность, и владение оружием, и умение добиваться своего то исподволь, то идя напролом. Разработать план его внедрения Никитин поручил тому же Герасимову. Генка мгновенно сочинил легенду, посадил Олейникова в Матросскую тишину, устроил ему побег, и через три недели Олень, как окрестил его Герасимов, уже считался одним из наиболее «крутых» в районе Измайловского лесопарка и станции Москва-Сортировочная.

Конечно, его проверяли, слали в Матросскую тишину запросы своим – кто таков, откуда взялся, за что попал и прочие подробности, но все запросы попадали прямо на стол Герасимову, а уж он постарался дать на них очень убедительные для братвы и обстоятельные ответы.

Когда на сходке, где выбирали замену убитому Иваном Марьевым во время его встречи с Никитиным Егору Быковцу, Оленя на лидера Восточной зоны предложили несколько голосов из совершенно разных группировок, его кандидатура прошла даже спокойнее, чем предполагал Герасимов. К тому времени и сам Олень сумел заметно повысить свой рейтинг несколькими делами, в которых проявил себя как расчетливый, но жесткий боевик.

Как только Герасимов узнал о последовавших одна за другой странных смертях Пани и Эдика Полянского, он не на шутку обеспокоился судьбой Олейникова. Генка был почти уверен, что и того, и другого убил все тот же Марьев, который пошел по второму кругу по старым адресам своих убийств. Не было только твердых и убедительных доказательств.

На месте обоих убийств не осталось никаких свидетельств о пребывании там Ивана. Да, собственно, не осталось и самих мест преступления – от шестиэтажки осталась лишь огромная груда строительного мусора, а от блиндажа Пани – вообще – одно воспоминание.

Иван воспылал странной любовью к эффектным взрывам и Генка Герасимов находил этому только одно-единственное объяснение.

«Его женщину Крестный именно взорвал в высотке на площади Восстания, – думал Герасимов. – Иван подсознательно продолжает переживать это и снова и снова возвращается к взрыву, хоть, неверное, и не осознает этого. От его Нади тоже – ничего не осталось. Вот он и переквалифицировался в подрывники...»

Герасимов вздохнул и добавил:

«Надо признаться, все же – эффективно это у него получается».

В том, что теперь настала очередь Оленя, можно было не сомневаться. Генка прибежал к Никитину с предложением усилить охрану своими людьми минимум в пять раз и взять тем самым под абсолютный контроль весь район расположения его штаб-квартиры. Он старался убедить скептически, почему-то, настроенного генерала, что рано или поздно Иван попадется в раскинутую для него сеть.