— Ты не рад меня видеть? Говори, я же вижу.

Аквилонец только криво усмехнулся и чуть отодвинулся в сторону. Конан чувствовал странную скованность, чей-то неприятный взгляд жег ему лопатки, но оборачиваться не хотелось. Все больше мрачнея, он еще раз обратился к Кастеджо:

— Чем, интересно, я заслужил такой теплый прием у старого друга?

— А разве у королей бывают друзья? — наигранно удивился тот, отхлебнув из кружки. — Мне казалось, вам нет дела до нас, простых смертных.

Конан озадаченно посмотрел на сидящего напротив обозленного человека и только и смог, что презрительно сказать:

— И после какого кувшина ты начал делить нас на высших и низших?

Зубника тихонько затошнило от страха. Он хорошо понимал, что сейчас между двумя сильными людьми произойдет что-то очень нехорошее, но вмешаться не мог. Слуга умоляюще посмотрел по сторонам и встретился взглядом с горбатым певцом, которого его господин назвал Оллердален. Тот уловил молчаливый призыв, так как и сам уже несколько минут присматривался к сидящим за столом, чувствуя неладное. Будучи человеком без родины, — кем были его родители и где его произвели на свет, никто никогда не знал, а первыми его воспоминаниями о детстве были холодные ветра Бритунии и приютившее его полудикое племя, кочевавшее по степям, перейдя Кезанкийские горы, — он не признавал никаких законов, хотя постоянно вступал с ними в конфликты в самых разных странах, и то, как Оллердален обращался к человеку, зависело исключительно от его настроения, а не от положения собеседника. Поэтому, неожиданно резво подскочив к столу, он подвинул слугу и без приглашения сел, обнажив в ухмылке короткие черные пеньки зубов. «Ох, помогай, горбатый, — мысленно взмолился лекарь, — я тебе все твои гнилушки во рту повылечу, только выручай!» Глаза Кастеджо уже метали молнии, криво улыбаясь, он начал вставать из-за стола. В этот момент Оллердален хлопнул ладонью по столешнице и неожиданно звонко сказал:

— Ну, как есть — мальчишки! Только встретились и уже что-то не поделили! — Озадаченные напористой нелепостью этих слов, все посмотрели на него.

— Какие мы тебе мальчишки… — свирепо начал Конан.

— А такие: твоя мамаша еще и в глаза не видела твоего отца, а моему горбу уже завидовали все верблюды Стигии!

Вокруг захохотали, а с соседней лавки даже свалился краснолицый туранец. Кас-теджо слабо улыбнулся, Конан, тряхнув головой, не выдержал и рассмеялся.

— Я вижу, ты с дороги, король-путешественник, — бодро продолжал певец, — забирай своего друга, пошли ко мне в крысятник, отдохнешь, а там, глядишь, и спорам вашим — конец.

— Что я слышу? — изумился Конан. — Бродяга Оллердален обзавелся собственностью? О каком это крысятнике ты говоришь?

— Не смей обзывать мой дом собственностью, — высокомерно ответил горбун, вставая. — Захватите вина, мои винные подвалы вчера залило дождем. Пошли, лопоухий, — ласково обратился он к Зубнику и пошел к выходу.

Киммериец с облегчением последовал за Оллердаленом, убедившись, что Кастеджо тоже идет с ними. Уже перед самым выходом Конан все же обернулся, чтобы узнать, кто это так пристально смотрел ему в спину.

За столом, стоящим у окна, в компании огромных волосатых парней сидела девушка. Светлые глаза ее ничего не выражали, но смотрели прямо на него, вызывая легкую дрожь, как от взгляда в пропасть. Высоко поднятые волосы, полные губы, длинная шея кого-то смутно напоминали. Тут один из сидящих что-то спросил у нее, она отвернулась, и наваждение исчезло.

Зубник проследил за взглядом своего господина, но так и не понял, почему тот так пристально смотрел в сторону угрюмых жующих мужчин у окна. Никакой девушки он за столом не увидел.

Они сидели в низкой деревянной лачуге, с трудом разместившись вокруг странного сооружения, которое Оллердален громко называл столом. Словно разом сговорившись не ссориться и не трогать никакие серьезные темы, Конан с Кастеджо говорили о старых добрых временах, обильно запивая воспоминания вином. С каждым часом холодная рука недоброго предчувствия все сильнее сжимала сердце киммерийца. Он будто шел по колено в снегу, пытаясь дойти до вершины и страшась того, что может оттуда увидеть. Вино не туманило мозг, наоборот, мрачная истина, уже давно ходившая кругами, прочно засела, наконец, в голове, готовая вот-вот сорваться с языка. Оллердален подливал вино, изредка вставлял язвительные замечания и, казалось, просто отдыхал в столь изысканном обществе. Зубник, если бы мог, забился в самый дальний и темный угол, но в этом, как его называл хозяин, «крысятнике» все углы были ближними и в меру светлыми. Его не покидало отвратительное ощущение, будто все присутствующие знают про него какую-то постыдную тайну и сейчас начнут хором обсуждать и осуждать его. Лекарь поймал себя на том, что уже довольно долго рассматривает замотанную руку Кастеджо. Неловко лежащая на столе, она притягивала внимание Зубника, словно гипнотизируя его. Окружающие отдалились куда-то, звук голосов Конана и Кастеджо превратился в невнятный гул, голова сильно кружилась. Такое неприятное состояние ему было знакомо: точно так же его мутило однажды, когда, уже на службе при дворе, он долго смотрел на старшего ловчего, мучимого неизвестной болезнью. Красивый молодой парень сидел тогда на псарне, скрючившись в три погибез ли, и держался за живот. Слуги сбились с ног, пытаясь помочь бедняге, несколько раз приходил королевский лекарь, зачем-то пустил кровь и ушел, бессильно пожимая плечами. У ловчего болели не зубы, но он был славным парнем и никогда напрасно не обижал помощников, поэтому Зубник решил попробовать ему помочь. Так все и получилось: и гул, и головокружение, а потом четкое видение: черноволосая женщина со злыми глазами что-то кладет в еду. Ее быстро нашли, обиженная возлюбленная старшего ловчего решила, оказывается, просто проучить неблагодарного кавалера и всыпала ему яду. Парня спасли, Зубник проспал сутки и решил, несмотря на успех, больше не пробовать лечить таким образом.

Сейчас все получилось помимо его воли. Видно, он очень переживал за своего господина и его друга. Видение было очень странным. Маленький старичок, какая-то река, потом Кастеджо, вместо руки которого висело отвратительное бледно-зеленое щупальце. Потом дворец, — Зубник сразу узнал Таран-тию, — королева Зенобия с сияющим лицом опускает руку в бассейн, тот же неприятный старик у нее за спиной и сразу — омерзительное чудовище, в которое она превратилась.

Зубник медленно, как во сне, встал перебив говорившего в этот момент Кастеджо, глядя поверх голов невидящим взгл5 дом, мертвым голосом произнес:

— Не скрывайтесь друг от друга, у один обидчик…

Ошарашенные такой неожиданной выходкой доселе молчавшего слуги, все превратились в большой открытый рот. Без интонаций, монотонно Зубник закончил свою неожиданную мысль:

— Маленький старичок сделал с вашей женой то же, что и с его рукой…

Тут уж вскочили все. Перекрикивая друг друга, Конан и Кастеджо накинулись на слугу, враз очнувшегося от их криков и обалдело глядящего по сторонам.

— Откуда ты знаешь, что с ней?! Кто посмел проговориться?!

— Что с Зенобией?! Ты не смог уберечь такую женщину!

— Что ты мелешь, лекарь доморощенный?!

— При чем здесь моя рука?!

От такого шквала вопросов и криков сдали бы нервы и не у такого тихони, как Зубник. Бестолково потыкавшись в стены, он все-таки нашел дверь и, сорвав ее с хлипких петель, кубарем вывалился из «крысятника». Оллердален решительно встал на пути разгневанных мужчин и тихо, но жестко сказал:

— Он вам сказал то, что думал. Держу пари, что он попал в точку. Мне кажется, вам пора поговорить начистоту, — и, уже выходя, с непонятной интонацией добавил: — И почему это, интересно, люди с такой готовностью верят любому подлецу, оклеветавшему их друзей?

В сгустившихся сумерках хорошо были слышны все суетливые звуки ни на миг не замиравшей жизни торговой и бродяжьей Саусальи. Сидящие рядом в тесной каморке двое хмурых мужчин, не поднимая глаз и ни разу не повернувшись друг к другу, рассказывали о постигших их бедах. Ох, не прост, не прост оказался бесхитростный с виду лекарь Зубник, навязанный в спутники Конану седовласым Гардевиром. Все правильно понял житель странной деревни Эолуйон, в просторечии — Лекарей, не случайно появившейся на месте гибели злобной Паноры. И не дрогнул мужественный король Аквилонии, когда его друг Кастеджо, скрипя зубами от боли и злости, размотал тряпицу и положил на стол изуродованную руку. Только голос киммерийца стал глуше, и даже в сумрачной хибаре было видно, как страшно заходили на его лице желваки: