А мужик последнего коня на армию сдает. Обезлошадела вся деревня. То-то я смотрю, сегодня интендантские коров на ипподром собрали, пичугинские приказчики им хвосты ломают. А Пичугин их тайком ночью гуртами на прииск… Там у него ферма. Сливочное масло эшелонами гонит московским да питерским бакалейщикам, а те за него по военному времени три шкуры дерут. Вот онл война пауков с мухами! Хуже германцев народ грабят!
Начали густо сыпаться косматые, пухлые снежинки.
И скоро снег уже валил густыми хлопьями. Он падал с птичьим, крылатым шорохом, застилая все вокруг белой роящейся завесой. Стало теплее. На улицах не было ни души. Город засыпал рано. На пожарной каланче пробило восемь раз. Всего восемь часов, в окнах темно, и только у хлебной лавки жалась очередь, да за высокими заоорами лязгали цепями сторожевые псы.
Сани остановились возле дома.
— Спасибо, — сказала мама санитару.
— Не за что. Конь казенный.
Мама наклонилась к санитару и быстро поцеловала его в щеку.
— Ну уж это, понимаете, зря, — бормотал сконфуженно санитар. — Мы же инфекционные. Можно заразу какую занесть.
Отец подал санитару руку, но тот медлил протянуть свою и подозрительно спросил:
— А вы, Петр Григорьевич, жену дома разговорами пилить не будете, чтобы после назад обернуться? Я тогда снова до комитета сбегаю. У вас же дисциплина вроде как у солдат. Там за самовольство по головке не погладят.
— Нет, вам не придется больше затрудняться.
Отец нащупал на столе лампу, снял стекло, зажег фитиль, дохнул в стекло и вставил в горелку. Поднял лампу, обегая взглядом комнату. Потом сказал извиняющимся голосом:
— Ах да, она без абажура.
Тима все время, пока отец зажигал лампу, внимательно и тревожно следил за ним.
— Папа, это же я разбил.
— Очень возможно, — сказал отец рассеянно. Он взял мамины руки в свои и спросил: — Мне нужно у тебя просить прощенье?
— Нет, — сухо сказала мама. — Самовар поставить?
— Не нужно, я сам. Ты все-таки на меня сердишься, я оскорбил тебя, да?
— Петр, я не люблю глупых, сентиментальных объяснений. Давай пить чай…
Весь следующий день отец провел с Тимой дома.
И Тима наслаждался дружбой с отцом.
— Ты, Тимофей, пойми, — говорил отец, лежа на койке с книгой в руках. Человеческий разум всесилен. Вот один человек еще в очень далекие времена заметил:
если натирать кусочек янтаря о сукно, то в этом янтаре возникает энергия, способная притягивать к себе мелкие клочки разорванной бумаги. Изучая это явление, люди постепенно создали мощные машины, способные вырабатывать колоссальную электрическую энергию, которая может приводить в движение другие машины, освещать ярким светом огромные города. Электричество можно получать и посредством водяных двигателей. В Сибири величайшие реки в мире, и когда-нибудь они будут служить источником электрической энергии, ее научатся давать столько, что весь этот край превратшся в истинно прекрасное место на земле. Я очень сожалею, что мне не удалось получить инженерное образование. В будущем счастливом обществе инженерам предстоит решить огромные технические проблемы.
— А почему не удалось? — спросил Тима, тщетно пытаясь заставить котенка стоять, как собаку, на задних лапах.
— Видишь ли, неблагонадежных не принимают в инженерные учебные заведения.
— А я благонадежный?
— Как тебе сказать? Вообще этот вопрос сейчас перед тобой не стоит, но когда ты станешь юношей, я убежден, что это слово исчезнет навсегда с языка людей, как и многие другие постыдные слова.
— Это когда революция, что ли?
— Да.
— А долго ее ждать? Уж надоело. Ты в больнице, мама на службе, а я все один, как хомяк в кладовке.
Скорей бы, что ли.
— Я думаю, теперь уже скоро, — серьезно сказал отец. — Десять миллионов русских рабочих и крестьян получили винтовки, стали солдатами, и их заставляют воевать с немцами. А они не хотят воевать. И вот вся эта вооруженная масса людей, если поймет и будет организована, то никакие силы на земле не смогут в ближайшем будущем предотвратить революцию в России.
— Честное слово?
— Эх, Тимоша, мал ты еще, — сказал отец с сожалением. — А ведь я, знаешь, очень хочу, чтобы мы с тобой жили как товарищи…
— Значит, поэтому ты меня за абажур не захотел отлупить и за кринку тоже?
— Да, — вздохнул отец. — Ты, брат, действительно мало еще чего понимаешь…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Мама раньше обычного вернулась домой. Уже в дверях она взволнованно сказала отцу:
— Петр, очень возможно, что в Петрограде произошел революционный переворот. Газеты сегодня не вышли.
Банк закрыт. На телеграф никого не пускают. Софья сказала, что все члены городской думы собрались на экстренное заседание. А воинский начальник приказал арестовать тех офицеров, которые истязали железнодорожника.
Почти вслед за мамой пришла Софья Александровна и с нею Кудров. Заметив вопрошающий взгляд матери, Софья Александровна гордо встряхнула головой.
— Варя, все ото сегодня ничего не значит. В Петрограде революция. Власть находится в руках Временного правительства.
Отец стал поспешно одеваться. Мама сказала:
— Я с тобой, Петр.
— А как же Тима?
— Тимофея мы отправим к Савичу. Там у него целое сборище местных тузов, — насмешливо объявила Софья Александровна. — Ждут правительственных указании.
Пичугинский рысак стоит у почтамта. У них уже сформировался градоправительственный кабинет. Савич, очевидно, получит портфель городского головы. Представляю его упоенную рожу! Пошли!
Тиму отвели к дому Савича и сдали на руки Агафье.
Он заснул в кухне, на мучном ларе. Агафья постелила ему свою перину. Засыпая, Тима думал о том, как приятно будет завтра проснуться в новом человеческом мире, где люди будут счастливыми, добрыми, на всю жизнь радостными, где все будет принадлежать всем, где можно даром ходить в дворянскую баню и никто не будет больше болеть тифом, потому что каждый сможет получить сколько угодно лекарств…
Утром Агафья отвела Тиму в детскую и сказала Нпночке, удивленно поднявшей тонкие брови:
— Вот тебе первый гость.
— Садитесь, Тимоша, — произнесла протяжно Ниночка. — Я вам очень рада.
Но Тима и не думал садиться. Он схватил Нину за руку и предложил:
— Бежим скорее на улицу. Ты знаешь, теперь революция. Все люди братья. Царя нет.
Но Ниночка сказала рассудительно:
— Я все знаю. Папу еще вчера поздравляли. А на улицу ходить нельзя. Там пьяные солдаты. Папа уже звонил воинскому начальнику.
— Теперь никаких начальников не будет.
— Вот и неправда. Будут. Теперь папа — начальник.
А ты анархист.
— Я против царя, — обиделся Тима.
Ниночка переменила разговор:
— Папа сказал, что из-за революции мои именины отменять не будет. Вы меня поздравить пришли, да?
Она выжидательно смотрела Тиме на руки.
— Я подарок дома позабыл, — мучительно краснея, пролепетал Тима. После принесу.
— Спасибо, Тима, — опуская глаза, сказала Ниночка.
Но вскоре стали приходить настоящие гости с разными подарками и, оставляя детей в детской, поспешно удалялись в кабинет Савича.
Пришла пышная и крикливая, с подбритыми бровями, жена санитарного инспектора Грачева. Звонко поцеловав Ниночку в обе щеки и сунув ей в руки две серебряные ложки, связанные шелковой ленточкой, она оставила в детской двух тощих братьев-близнецов, похожих друг на друга, как два венских стула.
Пришла дама в розовом платье, с толстыми икрами, долго и тщательно вынимала из бумаги горшок с чахлым цветком, а рядом с ней стояла застенчивая долговязая дочь, с длинными, как у болотной птицы, ногами, и поясняла мяукающим голосом:
— Этот цветок приносит счастье, так как мама поливала его освященной водой.
Потом пришла учительница музыки и заявила, восторженно закатывая глаза:
Нинусик, я принесла тебе в подарок полечку моего сочинения.