– Навьи[11]! Вы нужны мне!

И коснулась лба.

…Туманные скелеты коней ржали и били копытами, ветер колыхал то ли пряди тумана, то ли призрачные плащи всадников. Уже в седле Гайли оглянулась: ахмистрыня сидела на том же месте, закаменев, и в ее остекленевших выпученных глазах отражался месяц.

Когда навьи всадники скрылись за окоемом, из банной дверцы выкатился на двор мохнатый клубок с большими ногами, облепленный банными листьями и с веником вместо бороды, захрюкал, запыхтел, как рассерженный еж, зыркнул на окаменелую бабу, а вернувшись внутрь, плеснул на каменку воды и стал гордо намыливаться панским мылом, вместе с ручником оставленным Гайли на лавке[12].

На жальнике[13] страшило, и мало кто забредал туда или просто проходил мимо без дай-нужды. Кладбище затравело, забурьянело, из высокой, в пояс, крапивы выглядывали кренящиеся чубы обелисков. Дуплистые осокори, высаженные вдоль проваленной ограды, нудно скрипели. Над кладбищем носилась пыльца одуванчиков, пахло плесенью и сырой землей. И когда раздался стон, девчонка из соседней деревушки (знающая, что за жальником в бору наилучшие лисички, а потому презревшая опасность) так и подскочила на месте и, выронив корзину, схватила за рукав ровню-брата.

– Янче!

– А?…

Братние синие глазищи закатились под лоб, губы побелели и испуганно дрожали.

– Мроит?

– Бежим!…

Проще было сказать, чем сделать. Ноги точно пристыли к земле.

Тягучий стон повторился.

– Мань, то маменька нас зовет?

– И-и… – сестра оберуч схватилась за платок на голове и тоненько завыла. Вой этот пуще пряников разохотил в парне храбрость. Тот сгреб и выставил поперед себя корзины и поломился через кусты.

Девка лежала на холме. Кроме кабтиков, сорочки и плюшевой кацавейки, на ней ничего не было. А вся трава по холму была изрыта и истоптана копытами. Ян припал на колени. Девка была живая, дышала еще.

– Навьи погуляли. Марья!…

Сестрица, словно привязанная к двойне веревочкой, уже стояла рядом.

– К Ахвимье беги!

– Сглазит. Ой, что это? – заскорузлый пальчик с обкусанным ногтем указал лежащей в лоб. – Звездочки ни то…

– Беги, так тебя!…

Манька подорвалась на резвы ножки. А Ян сквозь ветки старой березы, растущей под холмом, поглядел на восходящее солнце. Если девка – нежить, мара, то должна уже сгинуть. Те-оплая. Звездочки сеструхе примерещились… звездочки?!

– Подымай. Да легше, легше!…

Твердый голос вейской знахарки заставил развеяться страшные тени.

– Донесешь-от?

Ян кивнул.

Совсем скоро он, удивляясь собственной смелости, уже вносил спасенную в стоящую на отшибе кособокую хатку.

– Ну и спасиба, – Афимья поправила платок на голове. – Дальше я сама управлюсь. Вы по грибы шли? Ну и идите.

Брат с сестрою и сами не заметили, как ноги донесли их до бора; и словцом перемолвиться не успели. А сказать ой было чего.

Горела лучина, а все остальное утопало в темноте и запахе трав, слышались шорохи и шаги.

Знакомый аромат поплыл по избенке, заставляя Гайли выгнуться и застонать. Глаза у нее болели, точно присыпанные песком, распухший язык с трудом ворочался во рту.

– Сколько зелье не пила? – пристальные глаза сельской ведьмы вдруг оказались прямо над ней.

– Не… пом-ню… сутки…

– И навьев вызывала?

– Д-да…

– Мокоша за тобой ходит, девка… Еще час-другой, и ты без розума, а то и жизни.

– Спа-си-бо…

Они вдвоем засмеялись, точно между ними, такими разными, зазвенела-протянулась хрустальная нить.

– Пей. Да не хватай!: обожжешься, – прикрикнула Афимья, поддерживая Гайли голову.

…Гайли проснулась на закате. Он вливался в отворенную дверь и разгонял по углам тени. Развешанные под потолком и у печи пучки целебных трав казались мохнатыми зверушками. Травы источали сухой летний аромат, еще в избушке пахло глиной и молоком. И деревянным маслом от лампады перед ликом Богоматери в углу. Красный огонек трепетал за толстым стеклом. А за дверью на закате чернели вздернутыми ветками висельники-тополя и скрипели вороны над жальником. Закат рождал неодолимую тоску. Знахарка почувствовала это и захлопнула двери. Наклонилась над Гайли:

– Пей.

Когда ведовское зелье было выпито, Афимья ополоснула чашку, налила молока, протянула кусок хлеба. Опасения Гайли оказались напрасными – еда проглотилась тут же и без вреда для здоровья.

Сидя за столом, знахарка перебирала и складывала в охапки травы, и руки ее сновали, как паучки.

– Тебя как звать?

– Гайли. "Цветок" по-жемойски.

– Красиво. Спи теперь. Утром Ян до станции проводит, Доколька называется. С конем я договорилась.

– Афимья… скажи мне. Откуда ты догадалась… про зелье?

Стебельки рассыпались по столу, резко запахло руткой и бессмертником.

– Так тебя же скрутило от одного запаха.

– Ты сварила его раньше, чем это заметила. Зелье смертельно ядовито, – как по писаному, отчеканила Гайли, – но при этом не вызывает привыкания, и, пьешь ли его, по виду не скажешь: руки не трясутся и зрачки не плавают. Откуда же ты догадалась, что я глотаю его все время, как воду – чтобы не умереть?

Среди черных еловых лап прыскали рябиновые огоньки. По синему плыли белые облака. Немилосердно жарило солнце. Тряский ход телеги смягчало сено, устилавшее дно, и Гайли качалась в нем, как в душной колыбели, бездумно глядя в небо. Разлаписто посвистывали в проплывающих дебрях синицы, отзывалась сойка-пересмешнца, деловито трещали сороки, стукотали в тон конскому топу дятлы, разделывая шишки в своих кузницах. Выглядывала из хвои бусинками-глазами любопытная белка. Лес жил своей жизнью. Ему не было дела до проезжающих мимо людей. Изредка переводя ленивый взгляд на обтянутую серой свиткой спину молодого возницы, размышляла Гайли про то, что поведала ей знахарка Афимья. Выходило одно из двух: либо кто-то, может, сам Гивойтос – Ужиный Король, предугадав ход событий, зная, что Гайли-гонец не справится сама, подстелил ей в деревеньке Случ-Мильча пресловутую соломку в виде чаровного[14], сваренного на папоротнике зелья. Либо соломка эта была подстелена вообще везде, где Гайли могла появиться: по всей Лейтаве, Ливонии и даже Балткревии. Предупредительно и ласково. Только вот зачем? Чем таким особым славна девушка-гонец, чтобы столь ее оберегать? Не тем же, что когда-то умирала на руках Гивойтоса от страшной хвори, в конце-концов забравшей ее память? Даже с той стороны могилы охранял Ужиный Король, почему? А предвидеть любой извив Узора не по силам было даже Гивойтосу. Тем более что Гайли выбили из Узора насильно. Тогда второе. Вся разорванная захватчиками страна обманчиво мягко стелется у ног…

Глубоко погрузившись в мысли, Гайли не сразу, но все же заметила, как натужно ведет себя ее молодой провожатый. Всей спиной выражая страх, он то поторапливал флегматичного гнедого коника, то испуганно отпускал поводья и замирал, поводя и дергая белой головой.

– Что такое, Ян?

– П-пан-на… разв-ве не ч-чует?

Гайли вынырнула из ленивого омута, села, прислушиваясь к лесу и к дороге. Подковы цокали по деревянным, обомшелым плашкам очередной гребли[15]. Гребля была разбитая, между деревяшками плескала вода. Кривоватое чернолесье вокруг молчало. Это насторожило Гайли, но не испугало – гонцы редко чего-то боятся на своей земле. Непонятный страх парня скорее раздражал. Хотя Гайли должна была бы испытывать к нему благодарность: что нашел ее на могилках и к знахарке отнес.