— Действительно, как говорят, это печальное событие имело место, — улыбнулась Ефросинья Викентьевна.

— Не нашли еще разбойников-то?

— Ищем.

— Ага. — Старик уселся поудобнее, поставил палку меж ног, оперся о нее обеими ладонями. — Я, как уж изволил вам сообщить, вообще-то сторожем работаю. А тут у меня давление подскочило. Ничего не поделаешь: годы и война за спиной. Врач на больничный посадил и велел побольше дышать свежим воздухом. Я хоть и в центре живу, но местечко у нас тихое, зелени много, так что воздух неплохой: сиди в скверике и дыши в две дырочки. А тут, как назло, дождь зарядил такой, что и носа на улицу не высунешь. Беда. Но я старый солдат: есть приказ — надо выполнять. И придумал: окно раскрою, сижу у окна и дышу воздухом. Ну и радио включаю, чтоб не скучно было. Потому что улица у нас, как я уже сказал, тихая, ничего интересного на ней не происходит. А окно мое на третьем этаже, аккурат напротив подъезда, где квартиру обокрали. Когда я здоровый, я в окно никогда не гляжу, это старухи глядеть любят, чтоб было потом о чем язык почесать.

Ефросинья Викентьевна не перебивая, внимательно слушала все эти малоинтересные подробности. Старик ей определенно нравился своим чувством достоинства, нравились его белые усы и веселые глаза.

— А тут болею. Делать нечего, в окно гляжу. Ну утром народ на работу расходится, детишки в школу бегут. Все обыкновенно. И тут я одну барышню приглядел.

Ефросинья Викентьевна чуть улыбнулась, но Гнедков заметил это.

— Да вы не смейтесь, не думайте чего дурного. Сначала я на зонтик внимание обратил. Зонтик у нее приметный, формой словно будочка круглая, по самый пояс закрывает. Сам прозрачный, зонтик-то, а по нему дивные какие-то рыбы нарисованы. Сверху очень хорошо видно. Утром она на работу убегает, вечером прибегает. Иногда ее мужчина провожает, иногда в гости к ней заходит.

— Как одет мужчина?

— Обыкновенно, в плаще. Дождь ведь. Он тоже под зонтиком. А тут как-то раз смотрю: он, этот мужчина, из подъезда выходит, а в руках у него портфель большой-пребольшой. Сейчас такие не носят. Сейчас ходят с плоскими чемоданчиками, «кейся», что ли, они называются. А раньше все с такими большими портфелями ходили. И у меня был. Сейчас в нем дочка овощи носит. Вместительный он — страсть! Я тогда-то ничего такого не подумал… Мало ли кто с чем ходит. А когда о краже разговоры пошли, думаю, стой. А не он ли?

— А почему вы не подумали, что он, может быть, для девушки за картошкой пошел?

— А чего он тогда пропал? Я его с того дня ни разу не видел…

— И потому вы решили, что он имеет отношение к ограблению квартиры?

— Так ведь все время раньше он с этим «кейсом» ходил… А тут с портфелем… И, главное, утром, когда люди на работе…

— Во сколько же это было?

— Как раз детская передача шла. Значит, одиннадцатый час. А про портфель я вам вот что еще скажу. У меня внук студент, ну тоже с «кейсом» ходит. А когда мать его в овощной посылает — авоську берет, а про портфель говорит, что срамота это. Поэтому чудно, что он вдруг с портфелем.

— А как он входил в подъезд, вы видели?

— Нет. Чего не видел, того не видел.

— А куда он пошел?

— Тоже не обратил внимания. Я ведь тогда ничего плохого не подумал. Может, отвернулся, может, отошел, уж и не помню.

— Какого это было числа?

— Точно не скажу. У меня больничный лист с 20 августа по сию пору. Помню только, что в этот день дождя не было. Я по привычке радио включил, окно открыл, присел. А потом думаю: дождя-то нет, чего ж я в доме буду, лучше в сквер пойду.

— А как же вы его узнали, Борис Иванович? — спросила Ефросинья Викентьевна.

— Не понимаю.

— Вы же сказали, что до этого все время его под зонтиком видели? Значит, лица его не видели? А раз дождя не было, значит, он без зонтика был.

— Ну и что. Они у подъезда, бывало, стояли, разговаривали, лицом к лицу поворачивались, то есть ко мне… Видел я их лица. Он такой темноволосый.

— Узнать смогли бы?

— Наверное, — неуверенно ответил Гнедков. — Из своего окна если б увидел, то точно бы узнал. Высокий он, девушка чуть повыше плеча ему.

— Спасибо за информацию, Борис Иванович.

— Пригодится? — с надеждой спросил старик. — Или я так, зря время у вас отнял?

— Трудно мне сейчас сказать вам что-нибудь определенное.

«Девушка… что за девушка… Откуда она взялась?» — думала Ефросинья Викентьевна, направляясь за сыном в детский сад.

Уложив Вику спать, Ефросинья сготовила обед, помыла полы, вытерла пыль, кое-что постирала и, полуживая от усталости, легла в постель. И сразу уснула. Снился ей Аркадий. Он шел ей навстречу с девушкой, у которой в руках был большой портфель. Когда Ефросинья приблизилась к ним, она узнала в девушке Таню Шуваеву.

— Бледная какая вы сегодня, Ефросинья Викентьевна, — сказал ей утром Валентин Петров. — Спали плохо?

По молодости лет Валентин не знал, что женщине, даже если она носит воинское звание «капитан», не следует говорить, что она выглядит не очень хорошо.

— Будешь тут бледная, — проворчала Ефросинья Викентьевна. — Вечером весь дом вылизала, а утром за мужем в больницу ездила. Ты-то небось домой пришел, мамочка под нос ужин поставила, наелся и спать завалился.

— А вовсе нет. Я не спал, я думал! — сообщил Петров.

— И что же ты надумал?

— Я еще не рассказал о знакомстве с Юргановым.

— Так, так, — быстро сказала Кузьмичева. — Об этом поподробнее.

— Не похож он на человека, который обдуманно может пойти на ограбление.

— Это, мой дорогой, не факт. Мало ли встречалось нам вполне благопристойных внешне людей, которые оказывались матерыми преступниками?..

— На религиозную старушку, у которой могут быть иконы, не клюнул. А если у него покупатели есть, должен бы заинтересоваться.

— Так он сразу и откроет карты первому встречному.

— Нет, иконы его не интересуют. Убежден!

— Может, он ключ у сестры нашел и с адресом продал. Может, он наводчик?

— Ну вообще-то может.

— У меня тоже новости. — И Кузьмичева рассказала о разговоре с Борисом Ивановичем Гнедковым.

— Русакова — фамилия девушки. Зовут Марьяна.

— Что еще ты о ней узнал, когда с соседями разговаривал? — спросила Ефросинья Викентьевна.

— Плохого ничего. Обыкновенная девушка. Но с Юргановым она вряд ли знакома. А может, Ирина Рогожина ключ на площадке обронила, а Русакова подобрала?..

Кузьмичева пожала плечами.

— Все у нас с тобой пока из области гаданий. Несерьезно. Попытаюсь-ка я узнать поподробнее об этой Марьяне. Поговорю еще с Рогожиной.

…Ольга Игнатьевна хоть и ждала Кузьмичеву, но встретила ее в халате, волосы были накручены на бигуди.

— Простите, ради бога, за мой вид, — сказала она. — Сегодня защищает диссертацию мой коллега, а я оппонент. Надо выглядеть поприличнее, а моя парикмахерша болеет.

— Ничего страшного, — улыбнулась Ефросинья Викентьевна, подумав про себя, что она ни за что в жизни не позволила бы себе встречать постороннего человека в бигуди. — Я отниму у вас совсем немного времени. В квартире напротив вас живут Русаковы, что это за люди?

— Вполне симпатичные. Брат и сестра. Раньше они жили с бабушкой, но она уже лет шесть, как умерла. А их мать, когда они были еще маленькими, развелась с мужем, вышла за другого и часто живет с ним за границей. Он переводчик. И сейчас их нет в Москве. А бабушка славная была, хорошо их воспитывала, — рассказывала Рогожина. Она сидела у туалетного столика и покрывала ногти лаком. Ефросинья Викентьевна примостилась рядом на диване. — Леня — серьезный парень, не пьет, работает и учится. А Марьяна — ну что вам сказать… Неплохая девушка… Мечтает выйти замуж чтобы, как и ее мать, ездить за границу, хорошо одеваться.

— А ваша дочь с ней дружит?

— Тоня? Ну смотря что вкладывать в понятие «дружба». В школе учились — дружили, не выходили друг от друга. Тоня рано вышла замуж, уехала от нас. Конечно, интересы стали разными… У Тони ребенок. Насколько я знаю, они иногда видятся. Тоня, когда бывает у меня, иногда заходит к Марьяне.

— А Марьяна к вам?

— А что ей у меня делать? Нет, ни она, ни Леня уже несколько лет не заходили.

— А о даче Русаковы знали?

— Вероятно. Но о том, что в доме были деньги, вряд ли. Тоня не болтушка.

— А об иконах?

Ольга Игнатьевна поставила флакончик с лаком на стол.

— Я в отсутствие мужа не захожу к нему в кабинет. Ни я, ни дети. У нас так заведено издавна. Он не любит, когда трогают его бумаги, книги, но о существовании икон Русаковы могли знать. В присутствии Виталия Витальевича Тоня с подругами бывала у него в кабинете. Он рассказывал им иногда о рыбах, показывал альбомы. Но вряд ли Марьяна и Леня имеют представление о ценности икон.

— А с кем Марьяна и ее брат дружат? Какое у них окружение?

Ольга Игнатьевна пожала плечами.

— Понятия не имею. Но мне кажется, что у Марьяны с братом прохладные отношения. По-моему, они даже питаются врозь.

— Спасибо, Ольга Игнатьевна. — Кузьмичева поднялась с дивана. — Извините, что отняла у вас время.

— Может быть, кофе выпьем?

— Нет, нет, благодарю.

Выйдя на улицу, Ефросинья Викентьевна некоторое время постояла около подъезда, разглядывая окна дома, где жил Гнедков. На складном стуле, поставленном рядом с подъездом, сидела большая старуха в толстом осеннем пальто, покойно сложив на коленях руки. Подумав, Ефросинья Викентьевна прислонилась к стене, наклонилась, сняла туфлю, провела рукой по стельке.

— Гвоздь? — спросила старуха, разглядывая Кузьмичеву. Она явно скучала и была рада любому собеседнику.

— Что-то колет. Придется пойти к сапожнику.

— А он вон! Напротив! Левое окно от подъезда. Постучи, мигом тебе сделает.

— Сапожник?

— Федя его зовут. Федор Абрамович. Частник. Ты не из милиции? А то он без патента.

— Я не из милиции, — заверила Ефросинья Викентьевна, хотя только что хотела сказать, что она именно из милиции и расспросить кое о чем старуху. — Так он чинит обувь?

— Ой как чинит! Прямо новенькие делает. По-старинному, на совесть. Теперь таких мастеров уж и не осталось. Он на пенсии сейчас. И не работал бы — много ли им со старухой надо! Сто раз зарекался: все, баста, мол! А соседи пристают: почини да почини. У Феди душа добрая. Отказать не может. Он сейчас обедает, если занавеска опущена. А как поднимет, ты и иди. Прямо в окошко стучи. Старуха в дом не пустит, чтоб полы не пачкали. Лучше него никто не сделает. — Женщина вздохнула. — Сижу тут, как справочное бюро. Скучно. К внуку ребята пришли. А у меня от шума голова болит.