— Я не знаю. Я не понимаю, почему она не вошла. Впрочем, может, матюкнулся кто — мужицкая компания, все бывает… Маша была девушка скромная и застенчивая. Я ведь ей сказал, что буду один, — с приятелями-то я после разговора с ней договорился. Маша, вероятно, смутилась. — Он вздохнул. — Если б знать, как повернется дело! Что я их, в другое время позвать не мог? Такое горе — и я в какой-то степени в ответе.

— А во сколько ушли ваши приятели?

— Около восьми, наверное… Точно не помню. Мы немного выпили, у меня разболелась голова, и я вышел на улицу подышать воздухом. Было очень жарко.

— Вы решили не ждать Машу?

— Я же говорил вам прошлый раз — мы договорились, что она придет в семь часов. Раз не пришла, значит, не смогла. А потом, шерсть, которую она купила для моей дочки, в случае чего можно было оставить у дежурной по этажу. И потом, я сказал ей по телефону, что буду в Москве еще дня три.

— Долго вы гуляли?

— Не знаю, что вы называете долго. Вернулся я около десяти, — печально улыбнувшись, добавил: — И алиби у меня нет.

Он замолчал. Молчала и Ефросинья Викентьевна. Потом так же молча оформила протокол, дала подписать Кирпичникову.

— Скажите, Леонид Владимирович, а вы не пытались узнать, что все-таки помешало Маше прийти к вам? — спросила она.

— Как же я мог узнать об этом?

— Но ведь она больше не позвонила вам?

— Если честно, — Кирпичников открытым взглядом посмотрел на Ефросинью Викентьевну, — я просто забыл об этом. Было много разных дел, хлопот.

— А когда вспомнили?

— Когда позвонила жена и сказала, что Маша Постникова погибла. В тот момент я не знал, что ее убили в тот вечер, когда мы должны были с ней встретиться.

«Нет, — подумала Ефросинья Викентьевна, когда Кирпичников ушел, — что-то он не договаривает. О чем-то очень гадком говорили в номере, о чем-то таком, что Маше стыдно было слушать и после глядеть им в глаза. Но почему она не оставила шерсть для Кирпичникова у дежурной?» — Кузьмичева вздохнула.

Семена Перегудова к Кузьмичевой привел майор Синицын.

— Знакомьтесь, — сказал он. — Это Перегудов.

Сеня как-то неловко поклонился.

— А это, — продолжал Синицын, — следователь из Москвы, Ефросинья Викентьевна Кузьмичева. Она хочет с тобой поговорить. Я не нужен?

— Нет. Садитесь, Семен.

Перегудов сел, вопросительно глядя на Ефросинью Викентьевну. «Какое славное лицо, — подумала она, — славное и несчастное».

— Я знаю, вы дружили с Машей.

Сеня кивнул.

— Я вот о чем хотела с вами поговорить. Маша, насколько я знаю, дорожила дружбой с вами и очень переживала, что перед ее отъездом вы поссорились. Мне важно знать, из-за чего произошла ссора.

— Мне не хотелось бы говорить об этом, — Сеня низко наклонил голову. Ефросинье Викентьевне показалось, что в глазах у него появились слезы…

— Я понимаю ваше горе, — мягко сказала она. — Но это может оказаться важным.

— Долгая история, — проговорил наконец Сеня.

— Если хотите, курите.

— После армии я бросил курить… Мы с Машей с первого класса учились… После школы меня в армию забрали, Маша сказала, что будет меня ждать. Все время переписывались. Ну а когда я вернулся, зашел к Машиным родителям, просто так, повидаться… А Иван Иванович, Машин отец, узнав, что я ищу работу, предложил пойти шофером на персональную машину. К начальнику стройтреста Тухманову Артуру Николаевичу… Сначала мне понравилось — машина чистая, красивая. А потом понял, что это дело не по мне.

— Почему?

— Я шофер, а ему холуй нужен.

— Почему же холуй?

— Знаете, этот Тухманов на тех, кто пониже его, как собака лает, зато перед теми, кто выше, на задних лапах пляшет. Противно. Приедут из Москвы в Угорье какие-нибудь начальники, он им банкеты в ресторанах заказывает. А я сижу, жду до часа ночи. Потом им какие-то коробки развожу в гостиницы, санатории, на вокзал, — сувениры называются. Мне разве за это зарплату платят? Знаете, я бы закурил, если б у вас оказалась сигарета.

У некурящей Кузьмичевой всегда была в столе пачка сигарет и спички для подобных случаев. Она достала их, положила на стол.

— А поссорились мы из-за «кормежки».

— Какой кормежки? — Ефросинья Викентьевна недоумевающе посмотрела на Семена.

— Ну, заказы такие специальные, для начальства. Из дефицитных продуктов. Каждую неделю кило по десять — двенадцать. У Тухманова язва желудка, ему тяжелое поднимать нельзя. Это я понимаю и не против съездить и привезти ему этот заказ. А потом он его перераспределяет, я еще кому-то коробки растаскиваю. Кому коньяк, кому икру… Не знаю, где он столько денег берет. Хотя, по правде говоря, когда я заказы получал, то денег никаких не платил. В общем, надоело мне все это, и я решил: ну его, этого Тухманова, в болото. И перешел на грузовик.

— А почему вы эти заказы кормежкой называете?

— Их в магазине так зовут.

— Понятно… Но при чем тут Маша?

— Как раз перед отъездом она меня спрашивает, почему я ушел от Тухманова. Мол, папу поставил в неловкое положение. Он тебя порекомендовал, а ты подвел. Я ей объяснил. Она говорит: «Ну и что, тебе трудно было?» Говорю, не в этом дело, тут жульничество какое-то. Приезжаю, мне дают коробку весом в пуд, а деньги не спрашивают. А Маша говорит, может, он раньше платил или позже. Да где ж, говорю, раньше, что ж он, специально пешком в магазин, что ли, ходит? А Маша говорит, я тоже брала как-то для папы заказ, а деньги не платила. Он как-то из зарплаты перечисляет. Я разозлился и говорю: значит, твой отец тоже этой «кормежкой» пользуется. Теперь, мол, мне понятно, почему, когда я про Тухманова пытался ему объяснить, он меня и слушать не стал. Маша рассердилась, сказала, чтоб я не смел про ее отца гадости говорить… — Он замолчал, а потом тихо добавил: — И пощечину мне залепила. Ну и убежала… Дурак я, конечно, что сказал об отце.

— Вам Машин отец не нравится?

— Почему вы так решили? Он мужик неплохой, умный. Раньше на стройке работал главным инженером.

— А что, Тухманов действительно не платил за продукты?

— Я лично ни разу не видел, чтоб платил. Даже когда я не один, а с ним вместе в гастроном ездил, он и из машины-то не выходил. У меня в этом магазине бабушка уборщицей работает. И кассирши ей говорили, что крупные суммы в кассе никто не пробивает. Самое большое — десятка. А чего Тухманов там брал, так это на полста тянет, я же видел, когда распаковывали: икра, севрюга, копчености всякие…

— В каком магазине вы получали заказы?

— В первом гастрономе.

— У Маши могли быть враги?

— Да что вы! Машу все любили. Ей даже самые злые девчонки не завидовали.

— А было чему завидовать?

— Не знаю… По-моему — да. Она ведь красивая была, очень хорошо одевалась. Отец в городе большой начальник!

— А какие отношения были у Маши с Кирпичниковой?

— С Таней? Они все время дружили. Таня вышла замуж и живет в Угорье.

День шел к концу, и Ефросинья Викентьевна вспомнила, что пообедать ей сегодня так и не удалось. И тут позвонил Синицын.

— Ефросинья Викентьевна, вы окрошку любите?

— А кто ж ее не любит.

— Тогда пойдемте есть окрошку. Я вас на улице ждать буду.

Они шли по затененной мостовой неширокой улицы.

— Тут у нас столовая есть, — говорил Синицын. — В ней подают только окрошку. Окрошка замечательная.

— Отлично, Яков Алексеевич! Окрошка — это то, что надо. Знаете, я сегодня утром прошла по магазинам. Снабжают вас так себе.

— Да, — вздохнул Синицын. — Курортный город. Обеспечиваются в первую очередь санатории, дома отдыха, предприятия общественного питания. Но в столовых кормят неплохо.

Ефросинья Викентьевна задумчиво поглядела на него.

— Яков Алексеевич, а где у вас можно купить баночку икры или креветок?

Синицын засмеялся.

— Вы что, с луны свалились, Ефросинья Викентьевна? Только что ругали нашу торговлю, а теперь креветки требуете. Их никогда в продаже не бывает. Дефицит.

— А ветчина в банке? Или, допустим, язык в желе?

Синицын с опаской поглядел на Кузьмичеву.

— Не пойму, вы разыгрываете меня? Эти продукты иногда бывают в праздничных заказах. А что, у вас разве иначе?

— Нет, у нас тоже так, — серьезно сказала Кузьмичева. — Дело в том, что когда я читала письма Постниковой, то из них я узнала, что она постоянно посылала дочке в Москву эти продукты. И в немалых количествах. Когда я сегодня с ней разговаривала, она сказала, что это из заказов, которые получал муж. А вы, Яков Алексеевич, оказывается, только к праздникам получали их.

Синицын нахмурился:

— А какое отношение продукты имеют к убийству?

— Никакого, — ответила Кузьмичева. — Просто интересно. Особенно если сталкиваешься с непонятными фактами.

— А чего ж здесь непонятного? У работников исполкома, наверное, есть какие-то другие заказы.

— Между прочим, вы тоже находитесь в списке исполкома. А в каком магазине вы их получаете?

— Ефросинья Викентьевна, — взмолился Синицын, — да что вам дались эти заказы? Отоваривают нас в магазине, который называется «Продукты» № 17. Как раз возле столовой, куда мы идем.

— А кто получает в гастрономе № 1?

— Насколько я знаю, эти магазины заказами не занимаются.

— А вы нелюбопытны, майор Синицын.

— Почему вы так считаете? — Синицын даже приостановился. За высоким забором, окрашенным рыжей краской, мимо которого они шли, хрипло залаяла собака.

— Идемте, идемте, — Ефросинья Викентьевна взяла Синицына за руку. — Есть хочется.

Они дошли до небольшого деревянного домика, над дверью которого была прикреплена вывеска, где затейливой вязью было выведено слово «Окрошка», поднялись на крылечко.

— Проходите, Ефросинья Викентьевна, — сказал майор, открывая дверь в небольшой прохладный зал.

На окнах висели холщовые белые занавески, расшитые красными маками, такие же салфетки лежали на деревянных столах. Из динамика в углу негромко звучала старинная русская песня.

В доме было почти пусто, лишь за двумя-тремя столиками сидели посетители. Они выбрали тот, что был поближе к окну.