В передней хлопнула дверь, и в кухню прямо в шубе, сапогах и шапке влетела Нюрка.

— Ой, кто пришел! — заверещала она, шлепнула авоську с хлебом на стол прямо перед Ефросиньей Викентьевной, чмокнула подругу в щеку, чмокнула тетю Тому и убежала раздеваться. Через минуту появилась в наимоднейшем платье, шея обернута косынкой ослепительного оранжевого цвета, и вся она была так хороша и изящна, словно ее только что вынули из витрины модного магазина.

Нюрка плюхнулась на стул напротив Ефросиньи Викентьевны, достала из авоськи батон, отломила кусок и стала жевать.

— Устала как собака. Целый день моталась по Москве, выбивала снаряжение для летней экспедиции. Тетя Тома, дай картошечки, поухаживай за племянницей, ты сегодня своей кафедрой целый день заведовала дома.

Тетя Тома поправила пенсне и сказала поучительно:

— Старость надо уважать. Я работаю дома с аспирантом. У нас на кафедре лопнула батарея, и там холодно. Вот тебе картошка. Ешь же, а я пойду принесу туфли.

— Тетя Тома, я никогда не подозревала, что вы ходите в обувные магазины, — заметила Ефросинья Викентьевна.

— Мало ли что ты не подозревала, — сказала тетка и удалилась.

Она вышла из кухни и вернулась, держа в руках пару элегантных белых туфель, как и предполагала Ефросинья Викентьевна, на высоченных каблуках.

— Ты с ума, Нюрка, сошла, — сердито сказала Ефросинья Викентьевна, — что подумают мои подследственные, когда увидят такую обувь.

— Они подумают, что ты суфражистка, — спокойно заметила тетя Тома.

— Кто-кто? — взвизгнула Нюрка. — Ой, тетечка, а что это значит?

— Понятия не имею. Я где-то прочла недавно это слово, мне показалось, что оно означает что-то прогрессивное.

Нюрка захохотала. Ефросинья Викентьевна улыбнулась тоже. Она держала в руках почти невесомые туфельки и разглядывала их.

— Ну померяй же, — нетерпеливо попросила Нюра. — Не обязательно же ходить в них на работу.

Ефросинья Викентьевна взяла туфлю и попыталась всунуть в нее ногу. Нога не входила. Что-то заподозрив, она взяла туфлю и сказала Нюрке:

— Ну-ка обуй.

— Тетя Тома, — обреченно заметила Нюра, — ты принесла не ту пару.

— В самом деле? А ты не впутывай меня в свои махинации.

— Все ясно, — смеясь, сказала Ефросинья Викентьевна, — любимая подруга, ты решила меня поднарядить?

— Решила. Ты знаешь, целый час стояла. Ну, думаю, обману подругу, куплю и ей, а скажу, что мне не подошли… Ой, не сердись, я же не из-под прилавка покупала, честно стояла. Сейчас принесу твою пару.

Когда Ефросинья Викентьевна прошлась в новых туфлях и почувствовала, как легка стала походка, увидела в большом зеркале, как хорош стал ее рост, женщина в ее душе стала побеждать следователя, и она чуть было не изменила своим принципам. Но в последнюю минуту взяла себя в руки.

— Нет, Нюра, не соблазняй меня. У меня мужская профессия и все соответствующие отсюда выводы.

— У меня тоже мужская профессия, — закричала Нюрка, — я по горам лазаю, камень долблю, рюкзаки по два пуда таскаю, в палатке месяцами живу.

— Нет, Нюра, это все физические стороны дела. Ты геолог. А у меня нравственная сторона. Мой внешний вид не должен вызывать эмоций. Я должна быть внешне совершенно никакой.

— Чушь, — сказала тетя Тома. — Я женщина в годах, профессор математики и то придерживаюсь моды. Видишь, сшила блузку в стиле «ретро».

Тут они все трое стали хохотать, потом еще немного поспорили, но каждая так и осталась при своем мнении.

— Что ты сейчас расследуешь? — спросила тетя Тома, которая питала страсть к детективной литературе и поэтому довольно почтительно относилась к профессии Ефросиньи Викентьевны, чего нельзя было сказать об ее отношении к профессии племянницы.

— Странное какое-то дело… Впрочем, оно только начинается, — ответила Ефросинья Викентьевна.

Когда Ефросинья Викентьевна стала собираться домой, шел двенадцатый час, и она позвонила мужу, попросив встретить ее у троллейбусной остановки. Хоть и была она следователем, но ходить по темному, глухому переулку в позднее время немножко трусила. Правда, она никому об этом не говорила, считалось, что Аркадий ее встречает, чтобы вместе совершить прогулку перед сном.

События, в которых предстояло разобраться капитану милиции Кузьмичевой, были таковы. Седьмого марта к пенсионерке Варваре Ивановне Пузыревой приехал из Архангельска друг семьи инженер Варфоломеев Николай Николаевич. Он остался здесь ночевать, но когда Варвара Ивановна утром стала его будить, Варфоломеев оказался мертв. Пузырева вызвала «скорую помощь». Внешних признаков насильственной смерти не было. Экспертиза же показала, что умер Варфоломеев от паралича сердца, вызванного отравлением.

— Не исключено, что его отравили умышленно, — сказал Ефросинье Викентьевне полковник Королев.

— Зачем? — спросила Ефросинья Викентьевна. — В собственном доме отравить гостя? Несколько несовременно.

— Так-то оно так. Прокурор дал санкцию на обыск. Поезжай сразу. Кого с собой возьмешь?

— Валю, то есть Петрова.

— Возьми и Голобородько, у него глаз острый.

Квартира, где случилось несчастье, находилась в старом трехэтажном доме. Ефросинья Викентьевна позвонила, и дверь отворилась сразу, словно их ждали. На пороге стояла высокая седая старуха в штапельном синем платье и вязаной кофте.

— Здравствуйте, — сказала Ефросинья Викентьевна. — Вы Варвара Ивановна Пузырева?

Старуха кивнула.

— Мы из милиции.

Пузырева, испуганно перекрестившись, прислонилась спиной к стенке.

— Господи, спаси, — пробормотала она. — Такая беда, он мне за сына родного был.

Ефросинья Викентьевна, Петров и Голобородько с двумя женщинами из соседнего подъезда, приглашенными в качестве понятых, вошли в переднюю и стали раздеваться.

Квартиру Пузыревых, наверное, много раз перестраивали, пытались сделать ее более просторной, но в результате она получилась вся какая-то кривая. Сейчас здесь было три маленькие комнаты, выгороженные, по-видимому, из одной большой. Одна комната была проходная, нечто среднее между столовой и гостиной. Две двери из нее вели в спаленки. В одной жила Варвара Ивановна, в другой — внучка Ольга Леонидовна. В проходной помещался сын Ольги Виктор.

В квартире тесно стояла мебель, не настолько старая, что ее уже можно было назвать старинной, но было очень чисто и уютно, хотя и небогато.

В своей работе Ефросинья Викентьевна больше всего не любила процедуру обыска и, хотя понимала, что он дает иногда весьма ценные вещественные доказательства, проводила его хоть и тщательно, но с хорошо скрываемым отвращением. В шкафу она наткнулась на белые туфельки, точно такие, какие вчера мерила у Нюры, и спросила:

— Это чьи туфли?

— Олины, — торопливо подсказала Варвара Ивановна, — внучки моей. Позавчера она купила. Тридцать два рубля отдала.

— Где вы храните лекарства? — снова спросила Ефросинья Викентьевна.

Варвара Ивановна суетливо полезла в буфет и достала железную коробку из-под индийского печенья, красиво разрисованную.

— Вот здесь все, — сказала она.

Ефросинья открыла коробку и стала выкладывать на стол пакетики и пузырьки: аспирин, но-шпа, раунатин, папаверин, аллохол, анальгин — обычный набор в доме, где живут люди с повышенным давлением и нездоровой печенью.

— Что еще у вас есть? Какие-нибудь настойки, травы?

— Нет, нет, больше ничего… Все, что есть, — в этой коробке. Был шиповник, да еще под Новый год кончился. Оля, внучка, насобирала.

В дверь позвонили. Валя Петров пошел открывать и вернулся с высокой крупной женщиной. Ефросинья Викентьевна догадалась, что это внучка Варвары Ивановны. Ольга была не очень хороша собой, но лицо ее было тщательно ухожено. Впрочем, немудрено, ведь Ольга работала косметичкой. Ефросинья Викентьевна позавидовала атласной гладкости ее кожи и, украдкой глянув на себя в трюмо, около которого стояла в этот момент, огорчилась. Но не ходить же ей, капитану милиции Кузьмичевой, в косметический кабинет…

— Что происходит? — растерянно спросила Ольга Леонидовна. — Что происходит?

— Не волнуйтесь, — сухо сказала Ефросинья Викентьевна. — Это в связи со смертью Варфоломеева.

— Я не понимаю… У нас случилось горе…

В этот момент Голобородько, который сидел на корточках у раскрытой двери шкафа, поднялся, держа в руках железную коробку с облупившейся краской.

— Я нашел это в шкафу. Кому принадлежит эта коробка?

Варвара Ивановна побелела, Ольга смотрела на коробку удивленно, словно видела ее впервые. Но обе не проронили ни слова.

Голобородько поставил коробку на стол и открыл крышку. Там лежали какие-то маленькие свертки в пожелтевшей папиросной бумаге. Ефросинья Викентьевна взяла один из них, развернула и зажмурилась. На ладони лежала брошка, сделанная из полудюжины бриллиантов, каждый из которых был размером с небольшую горошину.

— Это ваше, Варвара Ивановна? — изумленно спросила Ефросинья Викентьевна. Она никак не могла прийти в себя от удивления.

Та судорожно кивнула.

— Бабушка, — шепотом сказала Ольга Ивановна, — откуда это? Ты никогда мне ничего не говорила.

Ефросинья Викентьевна бросила на нее пытливый взгляд.

— Вы что, этого никогда не видели?

Ольга Леонидовна быстро замотала головой.

— Нет, нет. Это не наше.

— Откуда они у вас, Варвара Ивановна? — снова спросила Ефросинья Викентьевна.

— Мне их дали на хранение.

— Интересно… Кто же? Варфоломеев?

— Господь с вами. Нашли и забирайте.

— Это чужое, — снова сказала Ольга Леонидовна. — Где вы нашли?

— В шкафу двойное дно, — ответил Голобородько.

— Анатолий Иванович, — обратилась Ефросинья Викентьевна к Голобородько, — составьте протокол.

Первой Ефросинья Викентьевна допрашивала старуху Пузыреву. Несмотря на свой преклонный возраст, выглядела Пузырева довольно крепкой и, как ни странно, почти не волновалась. Или это Ефросинье Викентьевне так казалось. Сама она очень нервничала, что бывало с ней, прямо скажем, нечасто. Она даже таблетку валерьянки приняла перед допросом, уж очень озадачили ее эти бриллианты.