— Ну почему?

— Я не могу тебе, Игорь, объяснить: с одной стороны, оно мне представлялось полной нелепостью, а с другой — мне показалось нечестным прийти и сказать: знаете, вам пришлют такую бумажку, где написано, что я аморальный тип, так вы не верьте…

— М-да… — Скоморохов поднялся со стула и стал ровными шагами ходить от окна к двери и обратно со сложенными за спиной руками. Была у него такая привычка, когда он начинал злиться. — Что значит нечестно? А это красиво, когда приходит бумажка, а ты знаешь о ней и молчишь…

— Не знаю, — уныло сказал Чугунов. — Я не знаю… Я вижу только одно, что я законченный дурак.

— Дурак, — подтвердил Скоморохов. — Отрицать это трудно. На черта тебе понадобилась эта Лариса? Зачем ты разрешил ей рожать?

— Как же я мог запретить? Я ж не муж ей.

— Он маленький, он не знает! — Скоморохов резко остановился посреди комнаты. — Именно потому, что не муж, мог запретить. Сразу сказал бы: делай аборт, я на тебе не женюсь. И все было б в порядке. Она же не из тех, кто рожает ради того, чтоб иметь ребенка. Иначе она не дала бы тебе его усыновить…

— Ну почему? Просто хотела, чтоб у ребенка был отец.

— Отец! — передразнил Скоморохов. — Ей повязать тебя, дурака, надо было. Сейчас ведь не прежние времена, когда в метриках прочерк ставили. Зачем ты вообще с ней связался? Зачем?

— Откуда я знал, что так получится?

— Дурак! Слушай, да женись ты на ней, и все обойдется.

— Я не хочу. Она мне стала противна. Я думал, что, может быть, привяжусь к мальчонке, переборю себя… Честно тебе говорю, думал, не жить же век одному. Но теперь этот суд всю жизнь будет стоять между нами. Я вообще не понимаю, зачем она ходила в суд…

— Ну ладно… Что с тебя взять? Готовься к худшему. Бабы наши тебя в клочья разорвут. Скавронская все время митингует: одна Нора за тебя. Пошли по домам, что ли?

— Пошли. — Чугунов поднялся, положил бумаги в свой кейс, и они вышли в пустой, полутемный, в интересах экономии электричества, коридор.

Лариса не сразу сказала матери, что судебное заседание о взыскании алиментов завершилось частным определением в адрес Чугунова. А когда сказала, Валентина Петровна переменилась в лице.

— Ой, Лара, как нехорошо-то, — сказала она. — Зачем же человеку зло делать?

— А что он мне хорошего сделал? Обманул!

— Так-то оно так… Но ты ведь, Лара, знала, что жениться он не хочет. Мы ведь сразу решили: и не надо, вырастим сами. От ребенка-то знаешь сколько радости. Нас с Колей не станет, а у тебя опора на старости лет будет.

— Знаешь, мама, тебе хорошо говорить, ты всю жизнь за мужем живешь, а я одна. — И Лариса заплакала. Мать тихо погладила ее по волосам.

— Ну что ж делать-то? Не плачь. Не плачь, доченька. Раз уж судьба такая вышла.

— Да за что же? Я ведь тоже хочу быть нормальной женщиной, чтоб меня любили… Судьба! За что?

— Ну век наш такой. Половина женщин — одиночки. Не плачь. А то молоко пропадет.

— Черт с ним, — в сердцах вскричала Лариса. — Иногда думаю: что я наделала? Зачем послушалась вас с отцом и оставила этого ребенка?..

— Тихо, тихо, — Валентина Петровна легонько сжала дочери плечо. — Тихо! Грех такие вещи говорить. И правильно сделала, что оставила. Все хорошо будет. Успокойся. А ребенка мы с Колей вынянчим. Силенки, слава богу, еще есть. Успокойся. Ну вот и хорошо.

Но хорошего ничего не было, потому что Лариса страдала. Услышав о частном определении, она в первый момент просто возликовала: мстительное чувство к Чугунову было удовлетворено. Но потом, раздумывая об этом, Лариса уже не радовалась. Она вдруг поняла, что это «определение» разверзло между ней и Анатолием пропасть, которую не перешагнуть, что теперь уже она не сможет снять трубку и позвонить ему просто так.

Она подала заявление в суд, потому что хотела унизить его, отомстить за то, что он не женился на ней. Умом Лариса понимала, что он ее не любит, но сердце отказывалось понимать это. Лариса мучилась, металась, она сама загнала себя в какой-то капкан, выхода из которого не находила.

Конечно, если посмотреть на Ларису со стороны, то ее следует пожалеть, как надо пожалеть любую одинокую нашу современницу. В кипучем двадцатом веке у каждого человека есть наверняка сотни знакомых людей, и в таком немалом количестве сплошь и рядом мужчина и женщина не могут найти себе пару. А ведь прежде каждый знал всего несколько десятков и редко встречались холостяки и холостячки. Но прошлое не вернешь, и сегодня одинокая женщина — реальность, от которой никуда не денешься. А самой природой женщина создана для того, чтобы вить гнездо и продолжать род человеческий.

Предрешать, как пойдет собрание, на котором будет обсуждаться дело Чугунова, генеральный директор, конечно, не мог, но некоторое представление обо всем происходящем он составил. Подчеркиваю — лишь некоторое, потому что точное представление вряд ли могли бы составить даже главные герои — Лариса Кольская и Анатолий Чугунов.

Казаньев допускал, что и хороший человек может неудачно жениться, и даже два раза, не став от этого подлецом и аморальным типом. Он не только допускал, но был даже уверен, что холостой тридцатидвухлетний мужчина не живет монахом. Но он категорически не одобрял людей, которые заводили романы с сослуживцами. Потому что, если честно говорить, внебрачная связь это все-таки пока аморальное явление, и уже если без этого не обойтись, не надо тащить аморалку на службу. Так полагал Казаньев о Чугунове. И то же самое он думал о Кольской. Он никак не одобрял ее и считал (мужчина все-таки), что раз уж пошла на такие отношения, никак не должна была доводить дело до рождения ребенка, если Чугунов не женился на ней. Более того, он считал (опять как мужчина 1920 года рождения), что у женщин вообще не должно быть добрачных связей. Конечно, думал Казаньев, можно попробовать заставить Чугунова жениться на Кольской, тогда столь блестяще начавшаяся карьера его не будет подорвана. Но, с другой стороны, они могут вскоре развестись, и это уж будет совсем плохо.

А в принципе Казаньеву очень не хотелось терять Чугунова как работника, хотя репутация его как человека сильно пошатнулась в его глазах.

Партийное собрание началось в четыре, надеялись закончить в шесть, но оно продлилось до девяти.

Первой выступила Мирра Скавронская. Она подняла к небу свои неправдоподобно огромные глаза, вздохнула и сказала:

— Я что хочу сказать: все мы знаем, конечно, товарища Чугунова как талантливого, я не боюсь этого слова, талантливого работника. Мы знаем, сколько средств он сэкономил нашему государству благодаря своей находчивости на переговорах с фирмами. На это глаза закрывать не надо. Я что хочу сказать? Но мне не нравится его находчивость в повседневной жизни. Смотрите, как находчиво женился, сделал ребенка, бросил, снова женился, снова бросил, а потом уже решил вовсе не жениться, просто так детей по белу свету пускать. Как же можно такому человеку доверять? Я вижу в этом крайнюю степень аморальности. Вы все знаете мою горькую судьбу…

Все знали, потому закричали «да, да, знаем», так как Мирра о своей горькой судьбе могла говорить до бесконечности.

— Так вот, — продолжала Скавронская. — Вот от таких людей, как мой бывший муж и как Чугунов, и горбятся наши женские спины. (Спина у Скавронской, надо сказать, была прямая, как натянутая струна.) И я считаю, что он заслуживает самого сурового взыскания. — Она помолчала и твердо добавила: — С внесением.

На смену Скавронской ринулась Старцева. Выпаливая по сто слов в минуту, она вылила на Скавронскую ушат грязи, из которого получалось, что это Мирра довела мужа до пьянства. Потом обрушилась на Кольскую, которая — подумать только! — спуталась с человеком, который уже дважды был женат, и поэтому совершенно ясно, что она на всех вешалась.

И после этого без всякой логики заявила:

— Толя Чугунов — честнейший человек и добрейший парень. Кольская изо всех сил старалась его женить на себе. Не вышло — теперь мстит. Все же на моих глазах было! — выкрикнула она, и даже толстый Котиков замер от такой наглой лжи. — Да! Я считаю, что суд подошел к личности Чугунова предвзято и эта грязная бумажка…

— Но, но, — постучал по столу председательствующий Щетинин. — Выбирайте выражения, Нора Ивановна.

— Пожалуйста, — мило улыбнулась Старцева. — Я считаю этот документ необоснованным, ничего аморального Толя Чугунов не совершал. Он усыновил ребенка. Ну а жениться на Кольской — это уж извините!

И она села, победоносно оглядев окружающих. После нее выступил председатель месткома, который вяло говорил, что да, конечно, Чугунов, хороший работник, но и Кольская неплохой и что вообще надо разобраться. Но тут слово взял Котиков, которого так возмутило выступление Старцевой, что он забыл о своем намерении молчать.

— С коммуниста спрос особый, — сказал Котиков. — Считайте, что я это большими буквами произнес. И вам, Нора Ивановна, как многодетной матери стыдно так выступать.

Чугунов сидел, затравленно улыбаясь. После этого уж никто не искал доводов в его оправдание, разговор постепенно переходил в более серьезное русло — в степень ответственности человека, имеющего партийный билет…

На следующий день после партийного собрания Лариса Кольская, красная и растрепанная, сидела перед судьей Архиповой.

— Вы загубили мне жизнь… Зачем вы послали частное определение к Чугунову на работу?.. Оно совершенно неправильное… Я не права… Я теперь поняла.

— Что поняли? — сухо спросила Архипова.

— Он теперь никогда не простит меня… — Лариса уже плакала, некрасиво хлюпая носом.

Архипова с жалостью смотрела на нее.

— Если он вас любит…

— Да нет же! Нет! — крикнула Лариса. — Но хоть была надежда…