Эта несчастливая страсть Чарльза Эгремонта со всеми ее унизительными тонкостями и последствиями оказалась тем самым первым потрясением в жизни, которое однажды постигает каждого из нас и впервые заставляет задуматься. Все мы переживали эту удручающую трагедию, когда иллюзии впервые рассеиваются, и наше разочарованное воображение (а может, уязвленное самолюбие) впервые дает нам понять, что мы напрасно считали себя безупречными и неотразимыми. По счастью, судьба преподает нам эти первые назидательные уроки, когда мы еще молоды; воистину горька и невыносима эта первая отрава для наших едва распустившихся чувств, и все-таки задор юных лет увлекает нас дальше. Первая рана обычно побуждает нас отправиться в первое путешествие. Досада требует смены климата, отчаяние — некой перестановки. Эгремонт оставил родину, чтобы никогда больше не возвращаться, — и возвратился после полутора лет отсутствия значительно умудренным человеком. Решительно покинув Англию, он со всей отпущенной ему свободой вкусил прелестей и мелочей бытия, но при этом не стал вульгарен; напротив, смотрел по сторонам, рассуждал, задавал вопросы. Новое окружение волновало ум; Эгремонт встречал (и это, сказать по правде, важнейшее преимущество путешествия) замечательных людей, беседы с которыми раскрывали его душу. А раскрыть ее стоило. Заклокотали силы, о которых он и понятия не имел; в нем пробудилась любознательность — и это привело его к новым открытиям и чтению; он обнаружил, что напрасно считал свое образование завершенным, — ведь в действительности оно даже не начиналось; он учился в школе и университете, на деле же ничего не знал. Прочувствовать собственное невежество — великий шаг на пути знания. Перед раскрепощенным интеллектом и растущей эрудицией начала сотрясаться огромная вселенная исключительных нравов и чувств, под небом которой Эгремонт был рожден и вскормлен; его благородная душа и доброе сердце отпрянули от возврата в этот надменный холодный мир, чуждый сострадания и неподдельного величия.
Эгремонт был не прочь вернуться к своему изначальному образу жизни.
Ранней весной 1837 года Эгремонт вновь появился в лондонском свете, где он когда-то блистал и под влиянием которого однажды зародились его представления о занятиях и интересах, достойных настоящего мужчины. Его мать была счастлива, что сын возвратился под родную крышу, — и немного растопила давнишний лед между ним и его старшим братом; старые знакомые радушно приняли Чарльза и представили его новым героям, которые проявили себя во время его отлучки. Да и сам Эгремонт, казалось, был не прочь вернуться к своему изначальному образу жизни, хотя и не выказал особого энтузиазма по этому поводу. Он часто посещал званые вечера и бездельничал в клубах, катался верхом в парке и лениво зевал в опере. Но была одна перемена, которая отличала его жизнь до и после путешествия: он понял, что нужна какая-то цель, — и всё время помышлял об активных действиях, хотя по-прежнему понятия не имел, что же ему делать. Наверное, именно эта заговорившая в нем потребность (а может, то было желание развеяться) вновь привела его на скачки. Такое времяпрепровождение казалось ему куда более достойным, нежели пребывание в мире светских гостиных, полном притворства, извращенных представлений и жеманных страстей. Впрочем, независимо от мотивации сомнений не вызывало одно: Эгремонт, так или иначе, не на шутку увлекся дерби; он совершенно не был посвящен в тайны скаковой дорожки, однако настолько уверовал в свои знания, что с присущим ему азартом ставил немалые деньги на лошадь, которая непременно должна была победить (и тем не менее всегда приходила второй).
Глава шестая
Несмотря на уверенность леди Сент-Джулианс и непреложность ее сведений, самочувствие короля не улучшалось; но тем не менее это была сенная лихорадка, всего лишь сенная лихорадка. Было дозволено, не привлекая общего внимания, занести в Придворный циркуляр{158} извещение о том, что «в последние несколько дней Его Величество испытывает легкое недомогание», однако вскоре последовало прямое уведомление: необходимо как можно скорее претворить в жизнь давно вынашиваемый и нежно лелеемый замысел Его Величества и устроить государственный банкет в честь кавалеров Четырех Орденов{159}. Леди Сент-Джулианс получила это важное сообщение из первых уст, и оно лишь упрочило ее изначальные намерения: она решила продолжить свою кадриль. Эгремонт, лицо в некотором роде заинтересованное, был в равной степени поражен этим известием и несокрушимой уверенностью леди Сент-Джулианс. Он обратился за советом к матери. Леди Марни покачала головой.
— Бедняжка! — сказала леди Марни. — Она всегда ошибается. Как мне известно, — продолжила ее светлость, приложив палец к губам, — граф Эстерхази очень настаивал, чтобы его после томительных ожиданий всё же представили к Большому Кресту{160}, дабы он смог отобедать на этом банкете; и его уведомили, что это невозможно, здоровье короля не позволяет. А уж если невозможно обыкновенное награждение, то государственный банкет в честь кавалеров Четырех Орденов куда как вероятен! Нет, — вздохнула леди Марни, — это большой удар для нас всех, но бесполезно закрывать глаза на очевидное. Наш несчастный король больше уже нигде не появится.
Примерно через неделю после этого разговора вышел первый бюллетень; и хотя великое множество простаков с большим интересом изучало ежедневные сообщения (притом их надежды, планы и домыслы менялись с каждой фразой), для посвященных не существовало отныне никакой неопределенности. Было ясно как день: всё кончено; и леди Сент-Джулианс, отказавшись от кадрили, стала подыскивать места в парламенте для своих сыновей.
— Какое же счастье, что у меня такая умная мама! — воскликнул Эгремонт, изучая данные, которые он получил от своего избирательного агента.
Леди Марни, в должный час извещенная о грядущем бедствии, воспользовалась всеми преимуществами ранней осведомленности. Она с упоением наблюдала, как леди Сент-Джулианс в смятении колесит по всему городу, посещает клубы, секретничает с канцелярскими бюрократами, составляет хитроумные комбинации, которые заранее обречены на провал, — и всё это для того, чтобы кто-нибудь из ее сыновей вошел в коалицию с каким-нибудь богатеньким выскочкой, — иными словами, чтобы не оплачивать никаких расходов на избрание{161} и тем не менее победить. И всё это время леди Марни, безмятежная и сияющая, не отказывала себе в удовольствии ежедневно уверять леди Сент-Джулианс, что она испытала огромное облегчение, когда ее Чарльз утвердился на насиженном месте. Это и в самом деле произошло за последние несколько недель.
— Но вы же понимаете, — елейным голосом заключала леди Марни, лукаво поглядывая на собеседницу, — я никогда особо не верила в эту сенную лихорадку.
Тем временем надвигающееся событие в корне изменило политическую обстановку. Король умирал перед самой регистрацией — и это был тяжелейший удар по псевдоторизму с тех самых пор, как в 1831 году Его Величество, истребовав наемный экипаж, отправился в парламент и распустил его{162}. Согласно расчетам тэдпоулов и тэйперов, роспуск, предпринятый сэром Робертом{163} после регистрации 1837 года, должен был обеспечить ему однозначное большинство, не слишком разительное, но вполне достаточное и к тому же легко управляемое: какие-нибудь двадцать пять — тридцать человек; но посулите им пару-тройку возможных титулов пэра и полдюжины несомненных баронетств, права для их избирателей и придворные балы для их жен — и они спасут государство. О Англия, славное и древнее королевство, воистину необычайны судьбы твоих правителей! Мудрость саксонцев, норманнская доблесть, управленческий гений Тюдоров{164}, народное сочувствие Стюартам, дух последних гвельфов{165}, которые сражаются против своего подневольного государя, — вот они, те высокие качества, что на протяжении тысячи лет обеспечивали твое национальное развитие. И вот настал час, когда все твои достопамятные династии почили в корыстном правлении каких-то трех десятков безвестных и безымянных биржевых воротил! Тридцать властителей Афин{166} были, по крайней мере, тиранами. То были именитые люди. А вот загадочное большинство, которому, согласно действующей ныне конституции, уготовано править Англией, держится в таком же секрете, как и состав какого-нибудь венецианского тайного собрания{167}. И тем не менее, всё зависит именно от этих сомнительных голосов. Разве можно провести или предотвратить какое-то серьезное мероприятие, способное изменить судьбы еще не родившихся миллионов или нравы будущих поколений (взять хотя бы систему национального образования), если министр обязан либо делить ворованное добро с безграмотной кликой, пеной, что плавает на поверхности партии, — либо питать ее обещанием почестей, которые тогда лишь почетны, когда присуждение их порождает и множит добрую славу; когда они становятся наградой за общественные добродетели и служение обществу, знаком отличия за таланты и заслуги. Немыслимо, чтобы этому «режиму тридцати» удалось долго продержаться в наш век пытливых умов и мятежного духа. Подобный режим может оказаться пригоден для нивелирования интересов и — время от времени — контроля над одной из враждующих олигархических группировок; и все-таки есть два непреложных условия для того, чтобы он прижился: повиновение самодержцу и попирание народных масс; стало быть, он не может быть созвучен эпохе, чей дух в скором времени признает, что Власть и Народ одинаково священны.