Если общество, которое породил труд, вдруг перестанет от него зависеть, оно будет вынуждено содержать человеческое племя, единственной собственностью которого является всё тот же труд; труд этот порождает новую собственность — и не становится менее продуктивен.

Когда во Франции потеснили Знать, их не набралось и третьей доли от нашего брата, ткача-станочника; и тем не менее вся Европа ополчилась, чтобы отомстить за обиды французских дворян, всякая держава была согласна разделить их беду, а когда они вновь обосновались на своих землях, родная страна возместила им потери сторицей. Но неужели кому-то есть дело до нас? А ведь мы утратили всё, что имели. Кто возвысит голос в нашу защиту? А ведь мы по меньшей мере так же неповинны, как и французская знать. Мы опускаемся — и слышим только свои собственные вздохи. А если нам кто и посочувствует, что с того? Сочувствие — утешение Бедняков, Богачам уготована компенсация.

— Это Генриетта? — спросила его жена, зашевелившись в постели.

Ткач-станочник очнулся от невеселых дум и вспомнил про свои насущные горести.

— Нет, — хрипло бросил он в ответ. — Это не Генриетта.

— Почему Генриетта не приходит?

— Она больше не придет, — ответил ткач. — Я же говорил тебе вчера вечером: она больше не в силах терпеть это место; и не скажу, что я удивлен.

— И как же мы станем добывать пищу? — откликнулась жена. — Как ты мог разрешить ей уйти? Ты же ничего не делаешь, Уорнер. Мало того, что не зарабатываешь ни гроша — так еще и позволил этой девчонке удрать.

— Я и сам удеру, если ты еще хоть раз об этом заговоришь, — сказал ткач. — Я работаю уже три часа, чтобы завершить эту тряпицу — а ведь должен был сдать ее еще в субботу вечером.

— Но тебе же заплатили за нее наперед. Ты ведь работаешь даром! Пенни в час! Что же это за работа, которая приносит пенни в час?

— Это работа, которой ты не раз восхищалась, Мэри; и раньше она приносила хороший куш. Но если она тебе разонравилась, — добавил он, выбираясь из-за станка, — давай откажемся от нее. Мы и так уже изрядно обязаны этой вот тряпице за наши харчи. Да и вообще, какая разница? Рано или поздно мы непременно умрем с голоду. Так зачем тянуть?

— Нет, нет, Филип! Работай. Будь что будет, уж как-нибудь да прокормимся.

— Тогда кончай трещать, — ответил ткач, возвращаясь к станку, — иначе я и в самом деле брошу работу!

— Я больше не стану тебя язвить, — уже мягче сказала жена. — Я погорячилась, прости меня; но я ужасно больна. Я ведь не за себя думаю: мне и есть-то не хочется — аппетита нет; у меня вон и губы совсем растрескались. Но дети, дети-то легли спать без ужина, и они скоро проснутся.

— Матушка, мы не спим, — сказала старшая девочка.

— Не спим, не спим, матушка, — подтвердила ее сестра, — и слышали всё, что ты сказала отцу.

— А малыш?

— Пока спит.

— Я вся дрожу, — простонала мать. — Сегодня зябко. Уорнер, ради всего святого, закрой окно! Это что, капли на раме? Да там же дождь! Может, соседи снизу дадут нам взаймы колоду угля?

— Мы и так слишком часто занимали, — сказал Уорнер.

— Вот бы во всей стране и вовсе не стало этого угля, — посетовала его жена, — машины не смогли бы работать, и мы вернули бы наши права.

— Аминь, — кивнул Уорнер.

— Как думаешь, Уорнер, — спросила жена, — смог бы ты перепродать эту тряпицу? Будешь должен Барберу за аванс.

— Нет! — яростно рявкнул муж. — Я поступлю по чести.

— А дети пусть голодают! — воскликнула жена. — Ты ведь мог бы получить пять или шесть шиллингов одним махом. Но ты же верен себе! Почему ты, как и все остальные, еще несколько лет назад не пошел работать с машинами? Давно бы уже обвыкся.

— Мне бы всё равно нашли замену, — сказал Уорнер, — какую-нибудь девчонку или бабу. Было бы так же плохо!

— Так что же твой друг, Уолтер Джерард, он был таким же, как ты, а теперь получает два фунта в неделю — во всяком случае, я не раз слышала, как ты о том говорил.

— Уолтер Джерард очень способный человек, — возразил Уорнер. — Если бы он захотел стать мастером, то уже добился бы своего.

— Так за чем дело стало?

— У него нет жены и детей, — ответил Уорнер, — не дал ему Господь такого счастья.

Младенец проснулся и заплакал.

— Ах! Дитя мое! — воскликнула мать. — Вот ведь подлая Генриетта! Амелия, у меня есть кусочек сухаря. Я еще вчера припасла его для малыша; размочи в воде и, на вот, оберни в ситцевую тряпку; пусть пососет, а там и успокоится; я могу вытерпеть что угодно — но только не этот плач.

— К полудню я завершу работу, — сказал Уорнер, — а там, даст Бог, и позавтракаем.

— Но ведь до полудня еще два часа, — сказала жена. — И Барбер всегда так задерживает тебя! Терпеть не могу этого Барбера! Вот помяни мое слово, он снова не даст тебе аванса, ты ведь не принес заказ в субботу вечером. На твоем месте, Филип, я бы взяла эту тряпку и продала бы как есть в одной из грошовых лавок.

— Я всю свою жизнь был верен слову чести, — ответил Уорнер.

— Много это тебе дало! — воскликнула жена. — Бедняжка Амелия! Как же ты дрожишь! Кажется, солнце никогда не заглядывает в наши окна. Вот уж действительно скверное место!

— Недолго оно будет досаждать тебе, Мэри, — сказал муж. — Мне больше нечем платить за жилье; просто удивительно, что до сих пор не пришли за недельной платой.

— Куда же нам идти? — охнула жена.

— В то самое место, куда солнце уж наверняка не заглядывает, — ответил супруг, и в голосе его зазвучало горькое злорадство, — в подвал.

— И зачем я только на свет уродилась! — заголосила жена. — Но ведь когда-то я всё же была счастлива! Это ведь не наша вина! Я никак не возьму в толк, Уорнер, почему ты не можешь получать два фунта в неделю, как Уолтер Джерард?

— Тьфу! — плюнул муж.

— Ты сказал, у него нет семьи, — продолжала жена. — Мне казалось, что у него есть дочь.

— Так ведь она ему не обуза. Сестра мистера Траффорда — настоятельница нашего монастыря. Когда мать Сибиллы умерла, миссис Траффорд приютила сиротку и воспитала ее.

— О! Так она монашка?

— Еще нет, но, думаю, всё к тому и идет.

— Ну уж нет, я скорее умру с голоду, — сказала жена, — чем позволю своим девочкам стать монашками.

«Здесь живет Филип Уорнер?» — осведомился звонкий, необычайно приятный голос.

В эту секунду в дверь постучали. Уорнер выбрался из-за станка и отворил.

— Здесь живет Филип Уорнер? — осведомился звонкий, необычайно приятный голос.

— Он перед вами.

— Меня прислал Уолтер Джерард, — продолжал голос. — Он получил ваше письмо только вчера вечером. Девушка, в чьем доме ваша дочь оставила это послание, ушла на этой неделе с фабрики мистера Траффорда.

— Пожалуйста, входите.

И в комнату вошла СИБИЛЛА.

— Вашей жене нездоровится? — спросила Сибилла.

— Еще как! — ответила жена Уорнера. — Наша дочь подло с нами обошлась. Сбежала без спросу и разрешения. А ведь у нас и не было ничего, кроме ее жалованья. Филип у нас, видите ли, не такой, как Уолтер Джерард; он не может получать два фунта в неделю, а почему так, я всё в толк не возьму.

— Молчи, молчи, жена! — замахал на нее Уорнер. — Полагаю, я говорю с дочерью Джерарда?

— Именно так.

— А! Вот ведь славно! Совсем как в былые времена, — ведь Уолтер Джерард был моим другом, да и сам я тогда был совсем не тот, что нынче.

— Вот и отец так говорит, а вчера вечером прислал ко мне человека и попросил навестить вас утром. Он только вчера получил ваше письмо.

— Генриетта должна была передать его Каролине, — сказала жена. — Этой девчонке, которая поманила ее за собой, виновнице всех наших бед. Выходит, она и от Траффорда ушла? Тогда, судя по всему, они с Генриеттой снимают комнату на двоих.

— Вам плохо? — Сибилла приблизилась к постели, на которой лежала женщина. — Дайте вашу руку, — мягко прибавила она. — Какая горячая!