— Совершенно исключено, — возразил герцог. — Я человек не партийный; а если и есть во мне что-то подобное, то я на стороне правительства. Конечно, мне не нравится, как оно действует, да и одобряю я далеко не все их мероприятия — но мы должны поддерживать наших друзей, леди Файербрейс. Будьте уверены, если бы страна оказалась в опасности и королева обратилась к кому-то лично, а консервативная партия в самом деле была консервативной партией, а не сборищем полоумных стариков: залатала бы прорехи, отмыла бы добела свою репутацию, — тогда имело бы смысл задуматься и всё взвесить. Но волен признаться: прежде чем я, возможно, решусь на такой шаг, я должен увидеть, что положение вещей в корне отличается от нынешнего. Я должен видеть людей вроде лорда Стэнли…

— Я знаю, что вы имеете в виду, дорогой герцог Фитц-Аквитанский. Еще раз уверяю вас: лорд Стэнли сердцем и душой с нами, и я убеждена, что пройдет немного времени — и я увижу вашу милость в Дублинском замке^{347}.

— Я уже слишком стар; во всяком случае, опасаюсь, что это так, — сказал герцог Фитц-Аквитанский с примирительной улыбкой.

Примерно в трех милях от города река Моу катит свои волны через равнину. Пейзаж здесь не особо живописен, но всё равно радует глаз своим блеском. Берега реки соединяет добротный трехарочный каменный мост; окрестные земли изобилуют яркими пятнами лугов, а также огородов, за счет которых кормятся местные жители; пестрые цвета оживляют равнину и придают ей яркости. Ближнюю оконечность поля образуют в основном леса; лишь в одном направлении из-за вершин деревьев виднеется бурая ширь вересковой пустоши. По всей равнине рассеялись довольно крупные домики; их массивные каменные стены на фоне безоблачного неба в погожий летний день неизменно наводят путника на мысль об уюте и достатке.

Именно таким было небо и таков был день, когда через несколько суток после событий, описанных в предыдущей главе, здесь появился Эгремонт. Он ловил рыбу в моубрейском парке и шел вдоль ручья, огибая одну излучину за другой, пока тот, покинув границы владений, не проложил себе путь сквозь поросшую горбатым подлеском котловину холмистой пустоши, о которой упоминалось ранее, и, окончательно вырвавшись на равнину, не затерялся в водах более крупного потока.

Рыбалка у Эгремонта не задалась. По правде сказать, его удочка попросту резвилась в беззаботной руке. Он умело управлялся с ней, когда было на то настроение, теперь же захватил с собой скорее для того, чтобы найти повод побыть одному, нежели для развлечения. Порой в жизни наступает такой период, когда уединение необходимо — и именно это чувство овладело душой брата лорда Марни.

Порой в жизни наступает такой период, когда уединение необходимо.

Образ Сибиллы Джерард отпечатался в его сознании. Он пронизывал каждую его мысль; он чудился ему везде и повсюду. Кем же была эта девушка, столь непохожая на всех прочих женщин, которых он встречал на своем веку; та, что с милой серьезностью говорит о вещах столь огромной значимости (которые, однако, никогда не приходили ему на ум) и с каким-то скорбным величием оплакивает упадок своего племени? Она дочь простолюдина — и всё же гордится своей родословной. Ни одна благородная дама во всей стране не может похвастать столь идеальным обликом, ни одна из этих одаренных леди не обладает той чарующей простотой, которая пронизывала каждое слово, каждый поступок дочери Джерарда.

Да! Дочь Джерарда, дочь фабричного рабочего. Когда Сибилла ушла, Эгремонту не составило труда добыть нужные сведения у словоохотливой жены ткача. Что же касается отца девушки — он не был незнаком Эгремонту. Его горделивая осанка и благородные черты лица всё еще стояли перед мысленным взором нашего героя^{348}. Запомнились ему и разумные речи — кладезь ума, раздумий и глубокого чувства. Сколь многое из того, о чем говорил Джерард, до сих пор гулко отдавалось в душе Эгремонта, задумчивой ноткой звенело в его ушах. А его друг, тот бледный человек с горящими глазами, который без какого бы то ни было пафоса, без педантизма, — напротив, с подкупающей безыскусностью и долей самой неподдельной прямоты, словно какой-нибудь магистр философии, обозревал самые возвышенные принципы политической науки — он что, тоже рабочий? Что же тогда получается, это и есть Народ? Если так, думал Эгремонт, вот бы подольше пожить среди них! Если сравнивать эту беседу с нашей светской болтовней, то последняя начинает восприниматься как что-то низменное. Не только потому, что ей недостает тепла, глубины и широты охвата; в светских гостиных всегда обсуждают людей, а не принципы, маскируя нехватку идей мнимыми догмами, а нехватку чувств — вымученными остротами; это говорит лишь о том, что у аристократов нет ни воображения, ни фантазии, ни эмоций, ни переживаний, ни эрудиции для того, чтобы отстоять свои взгляды; только, пожалуй, то же самое можно сказать про выразительность и хорошие манеры; их изящество низкопробно, образная речь бедна, — короче говоря, они банальны, безынтересны, глупы и необычайно вульгарны.

Эгремонту казалось, что с того самого дня, когда он встретил тех людей на развалинах Аббатства, его кругозор мало-помалу расширился; более того, вдали забрезжили проблески света, которые уже успели по-новому озарить многое из того, что было известно ему ранее; быть может, в конечном итоге им суждено прояснить большую часть тех вещей, которые сейчас окутаны мраком. Он не мог отрицать, что с тех самых пор его чувства сделались живее и шире, что ум его получил мощный заряд, что теперь он намерен рассматривать общественные проблемы совсем не в том свете, в каком они виделись ему еще несколько недель назад, во время избирательной кампании в родном округе.

Раздумывая обо всём этом, он вышел, как мы уже успели сказать, в долину реки Моу и, следуя по течению, дошел до моста, который ему захотелось вдруг перейти. Посредине моста стоял человек; перегнувшись через перила, он смотрел на воду. Звук шагов потревожил отдыхающего; он оглянулся — и Эгремонт узнал в нем Уолтера Джерарда.

— В первые часы субботнего вечера все мы немного путешественники, — заметил Джерард, ответив на приветствие Эгремонта.

И, поскольку им было по пути, они пошли вместе. Оказалось, что дом Джерарда совсем неподалеку; он спросил Эгремонта, задалась ли рыбалка, а когда тот вместо ответа подарил ему форель (между прочим, единственную; она сиротливо лежала у Эгремонта в корзине), посчитал, что теперь по меньшей мере обязан пригласить своего спутника в гости.

— Здесь я живу, — сказал Джерард, указывая на недавно построенный домик, самый вид которого радовал глаз. Он был сложен из желто-коричневого камня, характерного для моубрейских каменоломен. Алый плющ обвивал одну из сторон широкого крыльца; большие окна были разделены продольными планками и аккуратно зарешечены; домик был окружен довольно крупным садом, каждая грядка и каждый укромный уголок которого были, однако, ухожены самым тщательным образом: здесь росло множество цветов и овощей, тогда как фруктовые деревья, что сулили богатый урожай: спелые груши, знаменитый северный ранет и сливы всех возможных форм и оттенков — защищали жилище от ветра, от которого ничуть не спасала рощица на горизонте.

— А вы неплохо устроились. Такой сад делает вам честь.

— Я буду с вами откровенен и признаюсь, что ничуть не заслуживаю похвалы, — сказал Джерард. — Я всего лишь ленивый постоялец.

Они вошли в дом, где их встретила немолодая, но всё еще бодрая женщина.

— Она оказалась слишком стара для того, чтобы стать женой моего друга, и слишком молода, чтобы заменить мне матушку, — с улыбкой заметил Джерард, — но она — доброе создание и уже давно заботится обо мне. Итак, старушка, — обратился он к женщине, — принеси-ка нам по чашке чаю. Славный вечерний напиток, — повернулся он к Эгремонту, — я всегда пью его в это время. Ежели захотите раскурить трубочку, я составлю вам компанию.