— Я отказался от табака, — сказал Эгремонт. — Табак — могила для любви.

Они вошли в опрятное помещение; оно имело обжитой вид, которого так часто не хватает лучшим комнатам в сельских домах. Вместо обыкновенной для таких жилищ грязной и в то же время безвкусной рухляди, стульев под палисандр и почерневших столов красного дерева, здесь имелись дубовый стол, несколько деревенских буковых стульев и часы с кукушкой. Но более всего Эгремонта поразили полки, плотно уставленные рядами книг. При более внимательном изучении выяснялось, что их подбор не менее примечателен. Он выдавал ученого высокого ранга. Эгремонт прочел названия сочинений (он знал о них лишь понаслышке), которые касались самых возвышенных и наиболее тонких аспектов социальной и политической философии. Пока он разглядывал их, хозяин сказал:

— Эге! Я вижу, что теперь вы считаете меня не только великим садовником, но и знатным грамотеем — и в равной степени незаслуженно: эти книги не мои.

— Кому бы они ни принадлежали, — произнес Эгремонт, — судя по собранной им библиотеке, у него весьма крепкий ум.

— Вот-вот, — сказал Джерард, — мир еще услышит о нем, хотя он всего лишь рабочий и сын рабочего. Он не учился в этих ваших школах и колледжах, зато на родном наречии пишет под стать Шекспиру и Коббету^{349}

— а ведь так и должно быть, если хочешь воздействовать на людей.

— Могу я узнать его имя? — спросил Эгремонт.

— Стивен Морли, мой друг.

— Тот человек, которого я видел тогда в Аббатстве Марни?

— Он самый.

— И он живет с вами?

— Пожалуй, мы вместе вели хозяйство, если можно так выразиться. Стивена не особенно заботит бытовая сторона жизни. Он пьет одну лишь воду, а ест только фрукты и душистые травы. Он и есть садовник, — с улыбкой прибавил Джерард. — Ума не приложу, чем мы будем кормиться, когда он покинет меня.

— А он хочет покинуть вас?

— Пожалуй, к этому всё и идет. Он снял дом в четверти мили отсюда и оставил здесь только книги: думает через день-другой уехать в _ _ _шир, у него там какие-то дела, так что он пробудет там примерно с неделю. Как вы понимаете, книги безопаснее пока что оставить здесь: Стивен живет один и частенько отсутствует, он ведь издает в Моубрее газету, а за ней нужен глаз да глаз. Но он по-прежнему будет моим садовником. Я ему обещал. Вот спасибо, старушка, — сказал Джерард, когда вошла пожилая женщина. — Надеюсь, твой чай не посрамит чести дома. Теперь садитесь, друг мой, после долгой ходьбы не грех и отдохнуть. Если немного подождете, сможете отведать вашей же форели.

— Ни в коем случае. Вам будет не хватать вашего друга, верно?

— Мы будем частенько видеться, это уж точно — со всем этим садом, соседством и тому подобным; между прочим, он в некотором роде хозяин своего времени. Его работа не чета нашей: и хотя ему порой приходится изрядно шевелить мозгами, мне бы страсть как хотелось обладать таким же талантом. Когда изо дня в день занимаешься рутинным трудом — волей-неволей затоскуешь. Всё, что приходит мне в голову, я могу выразить лишь словами — но вот тут я как раз чувствую себя худо-бедно в своей тарелке.

— Грустно будет увидеть комнату без этих книг, — сказал Эгремонт, переводя разговор на бытовые темы.

— Ваша правда, — сказал Джерард. — Своих у меня немного. Но дочь со временем непременно заполнит эти полки, за это я ручаюсь.

— Ваша дочь — она будет жить с вами?

— Верно, поэтому Стивен и покидает нас. Он останется здесь до тех пор, пока Сибилла не начнет хлопотать по хозяйству, и этот счастливый день уже не за горами.

— Это будет для вас большим возмещением за потерю друга, — сказал Эгремонт.

— Да только и она уже говорит о переезде, — довольно грустно сказал Джерард. — Всё грезит о монастыре. В местной обители она вела спокойную, счастливую жизнь; настоятельница — сестра моего нанимателя и настоящий ангел во плоти; да и мирская жизнь не принесла Сибилле ничего, кроме страданий. Ну да бог с ним, — уже бодрее прибавил он, — я бы не хотел, чтобы она торопилась с постригом, но если я потеряю ее, возможно, оно и к лучшему. Ведь если женщина ее сословия, да еще при нынешнем состоянии дел в государстве, выходит замуж, она пожинает горе, — заключил он, качая головой. — Они рабыни, причем рабыни рабов! Сама женская сущность не сможет здесь выстоять — а ведь она способна выдержать больше, чем наша.

— Ваша дочь просто не создана для житейских забот, — сказал Эгремонт.

— Не будем об этом, — сказал Джерард. — У Сибиллы сердце англичанки, и разбить его не так-то просто. А вы, друг мой, вы что же, путешествуете в наших краях?

— Можно сказать и так; нечто в духе вашего друга Морли — я связан с прессой.

— В самом деле? Репортер, значит? Я сразу принял вас за человека, которому известно больше, чем нам, провинциалам.

— Верно, я репортер. В Лондоне хотят знать об истинном положении дел в стране, а уж в это время года, когда парламент не заседает…

— Так-так, понимаю, экстренное поручение, летний тур. Признаться, мне и самому часто хотелось стать писателем, да только вечно ничего не выходило. Читать я могу когда угодно и хоть сутки напролет, а вот с письмом так ничего и не получается. Мой друг Морли в этом деле большой мастак. Его газета здорово расходится в наших краях; и если бы он, как я не раз говорил ему, бросил свою честолюбивую философию и занялся старой английской политикой, то сделал бы на этом состояние. Хотите познакомиться с ним?

— Весьма.

— А что привело в журналистику вас, разрешите полюбопытствовать?

— Отчего ж… Мой отец был из дворянского сословия, — нерешительно признался Эгремонт, — а я младший сын.

— Ах ты, — сказал Джерард, — да это ничуть не лучше, чем родиться женщиной!

— Мне не досталось наследства, — продолжил Эгремонт, — и пришлось искать работу; я осознавал, что ничего не смыслю в праве; Церковь была явно не по мне; что же касается армии, то как же я мог сделать там успешную карьеру без денег и связей! У меня уже имелось кое-какое образование, вот я и решил, что попробую извлечь из него определенную пользу.

— И разумно поступили! Вы из сословия трудящихся и, надеюсь, поддержите великую борьбу с дармоедами. Подлинные друзья народа — вот кто такие младшие сыновья, хотя обыкновенно они настроены к нам враждебно. Тем глупее с их стороны — они отдают свои силы на поддержание системы, основанной на эгоизме и ведущей к обману, — они же и становятся ее первыми жертвами. Но ведь каждый человек считает, что именно ради него сделают исключение.

— И всё же, — сказал Эгремонт, — великое семейство, пустившее корни в этой стране, было обязано стать частью политической силы.

— Вот что я вам скажу, — произнес Джерард, — есть в нашей стране одно великое семейство, пустившее здесь корни; мы слышали о нем куда меньше, чем оно заслуживает, да только, сдается мне, весьма скоро услышим вполне достаточно для того, чтобы хоть немного задуматься.

— В этом графстве?

— Точно, и в этом, и во всех остальных: я имею в виду Народ.

— А, — воскликнул Эгремонт, — так это семейство существует давным-давно!

— Вот только оно стало быстро набирать силу в последние годы, друг мой… как мне к вам обращаться?

— Меня зовут Франклин.

— Доброе английское имя, из доброго английского сословия, которое теперь прекратило свое существование. Ну что ж, мистер Франклин, будьте уверены в том, что в нашей стране «Результаты переписи населения» являются весьма познавательной литературой.

— Могу представить.

— Мое возмужание прошло в те дни, когда трудные времена еще только наступали, — сказал Джерард. — Я пережил немало печальных лет. Моего отца тоже звали Франклином, мы долгое время жили на этом острове, по крайней мере, дольше, чем я себя помню, и жилось нам так же худо, как и мне сейчас. Но это не важно, я думаю не о себе. В сущности, я еще неплохо справляюсь, — но я думаю о рабах, живущих окрест меня. Положим, в течение долгих лет я слышал какие-то пересуды о непрестанном угнетении народа; был необходим некий человек или фактор, чтобы это исправить; я, со своей стороны, был не прочь поддержать любое предложение или последовать за любым предводителем. За реформу, и за бумажные деньги, и против машин, и тысяча других припарок такого рода; и приходили демагоги всех сортов; одни — простолюдины вроде меня, у иных кровь была едва ли не столь благородной, как и та, что струится в жилах нашего знаменитого соседа, графа де Моубрея, — и я слышал, шли они по доброй воле; но буду с вами честен: я никогда особо не верил ни в прожекты, ни в прожектеров, хотя какие-то перемены всё же имели место, а это уже кое-что. Но недавно я убедился, что в стране назревает нечто куда более плодотворное — по-моему, это мощная панацея, которой нет противодействия; и не важно, целебна она или нет, мощь ее в любом случае или погубит, или же исцелит нас всех. Вы меня понимаете? Я говорю о том, что ежегодно к нам приезжает свыше трехсот тысяч чужаков. Как их накормить? Во что одеть? Где поселить? Они отказались от мяса — так неужели откажутся и от хлеба? Что же касается одежды и крыши над головой — в королевстве уже не хватает ветоши, а подвалы и притоны переполнены, словно кроличьи садки.