Лорд Делорейн не мог похвастать богатством — но и в средствах стеснен не был; со стороны же и вовсе казалось, что состояние у него королевское: великолепный фамильный особняк с внутренним двориком, загородная усадьба и чудесный парк; на территории последнего, между прочим, находилось довольно знаменитое озеро (к которому, однако, присоседилось несколько ферм). Кстати, была еще у маркиза жалованная грамота на довольно приличное местечко, которое старый лорд-канцлер отсудил потомкам; приносило оно несколько тысяч ежегодно. На леди Марни лорд Делорейн женился исключительно по зову сердца; впрочем, ее значительная вдовья доля не сделала его положение в свете менее блистательным.
Как раз предстоявший брак, а также беспокойство о том, как бы ей предварительно уладить дела Эгремонта, заставили леди Марни полтора года назад срочно призвать сына из Моудейла, о чем читатель, возможно, еще не успел забыть. И вот Эгремонт приезжает к матери в Делорейн-Хаус с очередным — почти ежедневным — визитом.
— Давай отдохнем от политики, мой дорогой Чарльз, — сказала леди Марни, — я, должно быть, утомила тебя расспросами. Впрочем, я не разделяю оптимистичных воззрений, которыми тешат себя некоторые из наших друзей. Лично я отношу себя к тем, кто считает, что плод еще не созрел. Эти люди так и будут плестись дальше, — и, может быть, дольше, чем они себе представляют. Я хочу обсудить кое-что совершенно иного рода. Завтра, мой дорогой сын, день твоего рождения. И я весьма опечалюсь, если ты так и не получишь в этот праздник некое подтверждение того, что твоя мамочка нежно лелеет в памяти это событие. Впрочем, нет на свете ничего глупей, чем нежеланный подарок. Так вот: что, если я прямо попрошу тебя помочь мне с выбором того, что действительно тебя осчастливит? Возможно, это слегка нарушит дух праздника, зато подарок получится более ценным.
— Да как же я посмею, моя дорогая мама? — смешался Эгремонт. — Ты всегда была так добра и великодушна, что я буквально ничего не хочу.
— Ну уж нет, Чарльз, ты не можешь быть настолько счастлив, чтобы совершенно ничего не желать, — улыбнулась леди Марни. — Несессер у тебя есть, а твоя квартира неплохо обставлена — это всё по моей части; но ведь есть еще лошади и ружья. Я в них совершенно ничего не смыслю, а вот у мужчин они всегда в чести. Тебе наверняка нужны лошадь или ружье, Чарльз. Так пусть у тебя появится и то и другое — самые лучшие, самые ценные лошадь и ружье, какие только можно купить за деньги. Или экипаж, Чарльз, что ты думаешь насчет нового экипажа? Хочешь, закажем тебе экипаж у «Баркера»?{422}
— Ты слишком добра, дорогая мама. У меня нет недостатка в лошадях и ружьях, а мой нынешний экипаж — просто предел мечтаний.
— То есть ты не станешь мне помогать? Можешь не сомневаться, я непременно сотворю какую-нибудь невероятную глупость. А всё потому, что я твердо решила что-нибудь тебе подарить.
— Хорошо, дорогая мама, — с улыбкой сказал Эгремонт и обвел взглядом гостиную, — подари мне что-нибудь из того, что есть в этой комнате.
— Тогда выбирай, — произнесла леди Марни и окинула взглядом стены своих покоев (они были обиты синим атласом и увешаны небольшими полотнами — изысканными образчиками живописи, какие нередко встречаются в рабочих кабинетах и светских гостиных), а также столики, уставленные дорогими причудливыми безделушками.
— Мама, да это же просто грабеж! — воскликнул Эгремонт.
— Нет-нет, ты сам предложил — вот и выбирай. Хочешь вон те вазы? — И она указала на практически бесценные образцы старинного севрского фарфора{423}.
— Здесь они слишком к месту, чтобы их беспокоить, — сказал Эгремонт, — а в моем тихом пристанище, где лучшими украшениями служат бронза и мрамор, они будут совсем некстати. Если ты не возражаешь, я бы предпочел картину.
— Выбирай любую прямо сейчас, — заявила леди Марни, — не стану ничем ограничивать твой выбор, кроме вон того Ватто: мне его подарил твой отец перед тем, как мы поженились. Может быть, этот Кёйп?{424}
— Я бы предпочел эту, — сказал Эгремонт и указал на изображение святой, кисти Аллори:{425} лицо прекрасной молодой девушки, лучезарное, но печальное; золотисто-каштановые локоны, длинные и густые, и огромные глаза, темные как ночной сумрак, под бахромой черных ресниц, что осеняла рдеющие щеки.
— А-а! Вот ты какую выбрал! Знаешь, бедный сэр Томас Лоуренс{426} ее просто боготворил. Впрочем, лично я никогда не видела девушки хоть сколько-нибудь на нее похожей; пожалуй, могу ручаться, что и ты тоже.
— Она напоминает мне… — задумчиво начал Эгремонт.
— …девушку, которая пригрезилась тебе во сне, — подсказала леди Марни.
— Пожалуй, так и есть, — согласился Эгремонт, — я действительно начинаю подозревать, что это был сон.
— Вот и славно! Можешь созерцать это видение, пока оно не развеялось, — ответила мать, — а уже завтра ты обнаружишь этот портрет над своим камином в Олбани{427}.
Глава третья
— Посторонние должны удалиться.
— Голосование! Очистить галерею! На выход!
— Какая чепуха! Нет, это просто смешно, просто нелепо! Надо, чтобы хоть кто-нибудь появился! Пошлите в «Карлтон», пошлите в «Реформу», в «Брукс»!{428} Ваши готовы?
— Нет. А ваши?
— Ручаться не могу. Что всё это значит? Верх нелепости! Сколько там депутатов в библиотеке? В курительной комнате полно народу. Все наши разбиты по парам до половины двенадцатого. Остается пять минут. Что вы думаете о речи Тренчарда?{429}
— За нас я не опасаюсь, а вот его мне жалко.
— Вы слишком милосердны.
— На выход, на выход! Посторонние должны удалиться!
— Фитц-Херон, куда же вы? — спросил младший координатор{430} от консервативной партии.
— Я должен идти: я состою в паре; до половины двенадцатого еще несколько минут, но моего напарника здесь нет.
— К дьяволу его!
— Что же теперь будет?
— Господи, да мне-то откуда знать?!
— Подозрительно, не так ли?
— Черт знает что! — тихо процедил сквозь зубы бледный младший координатор.
Звонок, возвещающий о начале голосования, всё не умолкал; пэров, дипломатов и прочих посторонних вывели; депутаты спешили обратно в зал из курительной комнаты и библиотеки; к зданию подкатило несколько лихих кэбов — как раз вовремя для того, чтобы их пассажиры успели в зал ожидания. Двери заперли.
Тайны кулуаров предназначены лишь для посвященных. Через три четверти часа после начала голосования его результат стал достоянием общественности. Кабинет министров победил с перевесом в тридцать семь голосов! Такого позорного поражения оппозиция еще не знала, — а ведь это была проба сил накануне парламентской сессии. Всё пошло не так. Лорд Милфорд отсутствовал, не позаботившись о паре. Мистер Ормсби, договорившийся на этот счет с мистером Бернерсом, так и не явился, и его напарник получил возможность голосовать; первого за это ругали на чем свет стоит, особенно те, кто возлагал определенные надежды на две тысячи годовых;{431} мистер Ормсби ни в чем не нуждался и к тому же имел сорок тысяч фунтов дохода, который выплачивался ежеквартально, а потому принимал возводимую на него хулу с кротостью невинного агнца.
Было и еще несколько точно таких же или похожих неувязок: виги прикатили на голосование лорда Грабминстера в инвалидном кресле: он был без сознания, но выслушал столько же дебатов, что и большинство его коллег. С другой стороны, полковник Фантом не смог явиться в назначенный час: месмерист погрузил его в транс, из которого ему не суждено было выйти. Но роковой в тот вечер оказалась речь мистера Тренчарда против оппозиции: будучи ее представителем, он голосовал за правительство.