Делегаты могли бы в ответ, в доказательство общего интереса к внешней политике, сослаться на то, что даже лидер не способен собрать кворум по данному вопросу и что в целой Палате общин не найдется и трех депутатов, хотя бы поверхностно знакомых с тем, как обстоят дела за рубежом; они могли бы также прибавить, что и в этом собрании мистер Твердолоб выделялся бы невежеством, поскольку у него есть всего одна мысль, и та ошибочная.

Затем они нанесли визит мистеру ВЁРТОКУ^{444}, депутату от метрополии. Он был поборником прогресса и шел в ногу со временем, однако особо заботился о том, чтобы уяснить его характер, — и поэтому в случае целесообразной необходимости мог кардинально изменить свое поведение. Хартия рано или поздно могла оказаться неплохим козырем (как и прочие карты других мастей), и Вёрток поддержал ее — разумеется, до поры: он получил от Хартии всё, чего желал, и теперь мог голосовать против. Впрочем, кто-кто, а уж он явно не видел в ней большого вреда и был готов поддержать ее вновь, — если обстоятельства (то есть дух времени) позволят ему сделать это. Трудно ожидать большего от джентльмена, который оказался в таком щекотливом положении, как Вёрток: теперь он добивался от вигов титула баронета и в то же время тайно пообещал Тэйперу голосовать против них на грядущем заседании по вопросу о разделе Ямайки.

Мистер БОМБАСТ-ДА-СКОТ^{445} грубо осадил делегатов, что было довольно сурово с его стороны, ведь когда-то он и сам являлся одним из них, в 1831 году писал доверительные письма канцлеру Казначейства и — «если оплатят издержки» — заявлял о готовности лично явиться из промышленного города (который он сейчас представлял в парламенте) во главе стотысячной толпы и сжечь Эпсли-Хаус^{446} дотла. Зато теперь этот господин рассуждал о величии среднего класса, об общественном порядке и общественном доверии. Он поведал бы делегатам еще больше, но у него была назначена встреча в городе: Бомбаст-да-Скот был активным членом комитета по возведению памятника герцогу Веллингтону.

Мистер Поплавок^{447} принял делегатов наиболее вежливо, невзирая на то, что не был с ними согласен. Трудно сказать, с чем он вообще был согласен. Смышленый, проворный и суетливый, с репутацией выпускника университета, но без родового имения, Поплавок избегал серьезных дел, которые требовали самоотдачи, — и сам удивился, когда в суматохе реформы неожиданно оказался членом парламента. Им он и остался, а почему так произошло — одному Богу известно. Должно быть, забавная сторона этого казуса сошла на нет вместе с его новизной. Поплавок вошел в общественную жизнь, оставаясь полным невеждой относительно любого предмета, который в той или иной мере может вызывать интерес у общественного деятеля. Он был совершенно не сведущ в вопросах истории, государственного или конституционного права, откровенно говоря, ничего не добился (если не считать каких-то пустых достижений), да и жизни толком не видел. Проявляя усердие на всевозможных комиссиях, он приобрел те самые поверхностные навыки, которые позволяют ориентироваться в заурядных делах, а со временем нахватался броских экономических терминов. Поплавок мгновенно достиг небольших успехов и впредь этих небольших успехов держался: они ни у кого не вызывали зависти, и он копил свои шестипенсовики, не побуждая никого к ярому соперничеству. Был он из тех людей, которые больше всего на свете чураются одиночества и воображают, что сумеют многого добиться, если будут водить дружбу с такими же одиночками, как и они сами. Он постоянно боготворил какую-нибудь великую личность, которая временно оказывалась не у дел и, как он был убежден (поскольку однажды после обеда великая личность клятвенно заверила его в этом), рано или поздно еще проявит себя. Теперь Поплавок присягнул на верность лорду Остолопу, и эта компашка, что обедала вместе и считала себя партией, затеяла игру, по правилам которой нужно было проявлять учтивость по отношению к Конвенту.

Вытерпев почти бесконечную лекцию мистера Шулера^{448}, посвященную денежному обороту (он обещал, что поддержит Хартию, если Хартия поддержит введение банкнот номиналом в один фунт^{449}), делегаты прибыли на Пикадилли^{450}. Следующим в их списке был лорд Валентайн.

— Два часа, — сказал один из делегатов, — думаю, можно рискнуть.

Они постучали в калитку внутреннего дворика и выяснили, что их ожидают.

Лестница вела прямо в частные апартаменты лорда Валентайна, проживавшего в фамильном особняке. Делегатов провели через переднюю в большой зал, откуда открывался вид на причудливую оранжерею, где среди высоких тропических растений журчал фонтан. Стены гостиной были обиты голубым атласом и украшены сверкающими зеркалами, а сводчатый потолок — богато расписан; мебель довершала убранство комнаты. На одном диване лежало несколько папок (некоторые — в раскрытом виде) с эскизами костюмов; столик pietra dura^{451} был сплошь покрыт книгами в роскошных переплетах (судя по всему, к ним не так давно обращались); на кушетке лежало несколько старинных клинков невиданной красоты; в углу расположилась статуя в полном рыцарском облачении: вороненый доспех, щедро инкрустированный золотом, стальная рукавица сжимала древнее знамя Англии.

Делегаты Национального Конвента посмотрели друг на друга так, словно их удивило, что обитатель подобного жилища разрешил им зайти внутрь, но прежде чем кто-либо из них осмелился заговорить, появился сам лорд Валентайн.

Это был молодой человек, ростом выше среднего, стройный, широкоплечий, с тонкой талией, весьма изящной и привлекательной наружности: у него были темно-голубые глаза, умные и ясные, и классически правильные черты лица; его длинные светло-каштановые волосы венчала небольшая греческая феска, а сам он был облачен в утренний халат индийского покроя.

— Итак, господа, — произнес его светлость, приглашая делегатов садиться; и до того непритворно-искренне звучал его звонкий, веселый голос, что гости сразу же почувствовали облегчение, — я обещал вас принять. Так о чем вы хотели поговорить?

Делегаты сделали свое привычное сообщение: им не нужно никаких поручительств; народ желает лишь одного: чтобы к его требованиям отнеслись уважительно и обсудили их; национальная петиция, скрепленная подписями почти что полутора миллионов лучших представителей рабочего класса, скоро будет представлена в Палате общин; в этой петиции изложена просьба о том, чтобы Палата приняла во внимание пять пунктов^{452}, с которыми трудящиеся связывают свои самые насущные интересы, а именно: всеобщее избирательное право, голосование по бюллетеням, ежегодно сменяемые члены парламента, регулярное жалованье для них, а также отмена имущественного ценза.

— Предположим, эти пять пунктов пройдут, — молвил лорд Валентайн, — что вы тогда намерены делать?

— Тогда народ наконец-то получит своего представителя, — ответил один из делегатов, — и сможет самостоятельно принимать меры, удовлетворяющие интересы большинства.

— Вот здесь я не особо уверен, — сказал лорд Валентайн, — а ведь в этом вся суть вопроса. Я не считаю, что большинство может наилучшим образом судить о своих интересах. Как бы то ни было, господа, соотнесение преимуществ аристократии и демократии — это спорный вопрос. Впрочем, я нахожу, что в нашей стране он практически урегулирован, а потому прошу простить мое нежелание обсуждать его. Я безоговорочно принимаю искренность ваших убеждений — окажите и вы мне такое доверие. Вы демократы — я аристократ. Мои предки были пожалованы дворянством почти три столетия назад; до этого возвышения они принадлежали к сословию рыцарей. Именно они значительно посодействовали тому, что Англия стала такой, какая она есть. Они проливали кровь во многих сражениях; двое из них погибли, командуя флотилиями. Вы не станете недооценивать такие заслуги моих предков, даже если не одобряете их поступков в роли государственных руководителей — а ведь эти деяния часто требовали больших усилий и порой приводили к выдающимся результатам. Лучшие деревья Англии были посажены моими родственниками; представители моего семейства возвели несколько прекраснейших церквей; они строили мосты, прокладывали дороги, рыли шахты, проводили каналы; они осушили болото в миллион акров[27], — и ныне это один из самых цветущих уголков королевства, который и по сей день носит имя моей семьи. Вы говорите о наших налогах и наших войнах, о ваших изобретениях и вашей промышленности. Наши войны превратили остров в империю и во всяком случае послужили развитию той самой промышленности и побудили к созданию тех самых изобретений, которыми вы кичитесь. Говорите, вы делегаты от сословия Моубрея, представителей которого нет в парламенте? Скажите, пожалуйста, а что представлял бы из себя Моубрей, если бы не аристократия и ее войны? Вашего города не было бы и в помине — как и трудящихся классов, от которых можно послать делегатов. Честно говоря, уже одним своим существованием вы обязаны нам. Я рассказал вам о том, что сделали мои предки, и я готов отстаивать их честь, если того потребуют обстоятельства. Я унаследовал высокое положение и говорю вам прямо, господа: я не сдамся без борьбы.