Но и в более счастливые годы мистера Питта во всей его политике прослеживается влияние ума Шелбурна. Однажды в Лансдаун-Хаус^{102} Питт познакомился с доктором Прайсом, священником-диссентером^{103}, которому лорд Шелбурн, находясь у руля власти, отважно предложил стать его личным секретарем, и тот наряду с другими важными предложениями снабдил мистера Питта исходным планом фонда погашения^{104}. Торговые договоры 1787 года били в ту же мишень; они знаменательны как первое усилие, сделанное английским правительством, чтобы освободить страну от политики ограничений, которую ввела «Славная революция»^{105} — достопамятная эпоха, что обеспечила Англию хлебными законами^{106} и государственным долгом в придачу. Но больше всего гипнотическое воздействие потомка сэра Уильяма Петти^{107} проявило себя в той решимости, с какой его ученик обуздал власть патрицианской партии^{108}, подпитывая свежей кровью среднего класса систему государственного управления. Таковы были истоки знаменитых планов мистера Питта по реформе парламента, которые в течение долгого времени воспринимались неверно. «Был ли он искренен?» — часто спрашивают те, кто равно не пытается выяснить причины и не способен заранее рассчитать, каковы будут результаты ведения государственных дел. Искренен! Он ведь боролся за свое существование! И когда, сбитый с толку сначала венецианской партией, а затем и паникой по поводу якобинства^{109}, мистер Питт был вынужден отказаться от своей непосредственной цели, он всё равно стремился хотя бы частично добиться желаемого, пусть и окольными путями. Он создал плебейскую аристократию и смешал ее с патрицианской олигархией. Он делал пэрами второсортных помещиков и толстяков-скотоводов. Он вылавливал их в толчее Ломбард-стрит^{110} и выхватывал из бухгалтерий Корнхилла^{111}. Когда мистер Питт (в эпоху банковских ограничений!) заявлял, что каждый человек с имением, приносящим по десять тысяч в год, имеет право быть пэром, он тем самым пел отходную «делу, за которое Хемпден погиб на поле брани, а Сидни^{112} взошел на плаху».

В обычные времена ученик Шелбурна мог бы возвысить страну до состояния великого благоденствия и устранить либо предупредить множество ошибок, последствия которых досаждают нам и по сей день. Однако ему не были уготованы обычные времена. И хотя способности его были велики, а дух благороден, он не обладал тем страстным созидательным гением, который так необходим в эпоху революций. Французское возмущение^{113} стало для мистера Питта сущей карой; у него не было путей и способов, чтобы определить его последствия для Европы. Познания мистера Питта в континентальной политике были весьма скромны: еще бы, ведь он полагался на неэффективную дипломатию! Разум его терзался в бессилии, а всё потому, что не мог установить причины или рассчитать возможный исход; и, будучи вынужден действовать, он не только обращался к жестоким методам, но и прямо противостоял той самой системе, которая призвала его сражаться за политические идеалы; он обратился к страхам, предрассудкам и страстям привилегированного сословия, воскресил старую политику олигархии, которую сам же и уничтожил, наконец, ударился в губительные крайности войны с Францией и голландской системы финансирования.

Если бы исследователи исторических протоколов тщательно выделяли причину и повод, руководствуясь при этом каким-нибудь здравым принципом, то, рассмотрев через его призму голландское вторжение 1688 года, они смогли бы добиться практически несравненного результата. Истинной причиной вторжения была корысть. Принц Оранский обнаружил, что ресурсов Голландии, пусть и значительных, будет недостаточно, чтобы поддержать его в разрушительной борьбе с великим французским самодержцем^{114}. В дошедшей до нас достоверной беседе, которая состоялась в Гааге между Вильгельмом и одним из главных зачинщиков вторжения, принц, не скрывая своих целей, заявил: «Ваше английское устройство поистине уникально — ибо только ваша кредитная система может предоставить ссуду, необходимую для ведения большой войны». Принц явился и использовал наш государственный строй в своих целях: он утвердил в Англии голландскую систему финансирования. Принцип этой системы был таков: отдавать промышленность под залог, чтобы обезопасить собственность;^{115} отвлеченно говоря, нельзя и помыслить что-то более несправедливое; разумеется, практическое применение этой схемы оказалось для Англии губительным. В Голландии, где всё немногочисленное население занималось одним и тем же делом, — по сути, то была нация банкиров, — система приспособилась к обстоятельствам, которые ее породили. Полученную прибыль все делили между собой и благодаря этому могли перенести грядущие невзгоды. Голландия и по сей день существует — и едва ли не исключительно — за счет огромного капитала, который был накоплен подобным образом и который всё так же удерживается за ее дамбами. Однако в стране, где ситуация сложилась совершенно иначе ввиду обильного и быстро растущего населения, изрядную часть которого составляет крестьянство — средний трудовой класс, борющийся за свое существование, — верность голландской системе финансирования, которая имеет место вот уже практически полтора столетия, обернулась упадком бесправного и угнетенного большинства. Впрочем, нельзя сказать, что тлетворные последствия этой системы в меньшей степени коснулись более почтенных сословий. Она превратила долговое бремя в национальную традицию; назначила ссуду правящей силой — а не исключительным пособием — в любых операциях; привнесла дух распущенности, небрежения, хаоса и бесчестия как в общественную, так и в частную жизнь: дух пьянящий — и тем не менее подлый; дух сумасбродных поступков и нежелания за них отвечать. В итоге эта система выжала из населения все соки. И до того рьяно обслуживала она финансовые дела государства и общества в целом, что совершенно упустила из виду нравственное состояние народа.

Отданная под залог аристократия, рискованная коммерческая деятельность за рубежом, внутренняя торговля, основанная на болезненной конкуренции, и угнетенный народ; всё это — великие беды, но их, вероятно, следует встретить с радостью во имя еще более великого блага гражданских и религиозных свобод. И все-таки может показаться, что первая из этих свобод, в некотором роде, существует благодаря тому, что в нашей саксонской системе судебная власть принадлежит пэрам, и держится на постулатах великих норманнских хартий и практике применения свода законов Habeas Corpus^{116}, этой основы нашего гражданского права, утвержденной, однако, Стюартами;^{117} впрочем, ни внимательное штудирование Билля о правах, ни беспристрастный анализ последующих законодательств той эпохи не позволят с легкостью выявить хоть какой-то рост наших гражданских привилегий (хотя и обнаружат некоторое ущемление наших избирательных прав). Для тех, кто действительно верит, будто английской нации (народу, который испокон веков ревностно чтил католицизм, однако еще при Плантагенетах^{118} выступил против папства) в годы правления Якова II^{119} хоть на минуту грозила опасность вновь оказаться под пятой Папы Римского, религиозная свобода, по-видимому, приемлема, и это невзирая на то, что она приняла форму благочиния, незамедлительно предала анафеме значительную часть населения, фактически утвердила пуританство в Ирландии — и заложила основу для бед, которые угрожают империи в наши дни.