Теперь есть убедительные основания не верить тому, что аполитичные маневры последнего Стюарта{120} преследовали какую-то иную цель, кроме иллюзорного проекта по слиянию двух Церквей. Он, безусловно, был виноват в том, что открыто направил посланца в Рим (которого Папа между тем принял весьма неучтиво); однако Ее Величество королева Виктория{121}, чей протестантизм непреложен (и это — одна из главных причин нашего перед ней благоговения), в настоящее время держит агента при том же самом дворе — но делает это тайно, и именно в том состоит различие между двумя монархами; разумеется, у этих посланников всего одна цель: положить конец ужасающим политическим и религиозным недоразумениям, которые стали причиной несметных мук и злодейств, что выпали в равной степени на долю владык и подданных, — и оба они бесплодно усердствуют ради ее достижения.
Если бы Яков II и в самом деле попытался водворить католицизм в нашей стране, английский простой народ, что никоим образом не участвовал в свержении этого монарха, несомненно, вскоре начал бы роптать — и обеспечил бы своей «Католической и Апостольской Церкви»{122}, Церкви, которой он и по сей день истово верен, независимость от любых иностранных предписаний. Будучи людьми практичными, они вполне могли бы достичь своей цели и к тому же сохранить исконных правителей; при таком положении дел мы, возможно, сумели бы избежать венецианского правления, голландского финансирования и французской войны, этой благословенной триады, борьбе против которой отдали свои лучшие годы и лучшие силы три величайших английских государственных деятеля: Болингброк, Шелбурн и, наконец, сын Чатема.
В одном из других трудов{123} мы попытались бегло обрисовать моральный облик и жизненный путь преемников Уильяма Питта — отнюдь не рассчитывая на беспристрастность грядущих времен. С момента его смерти в 1825 году политическая история Англии — это история великих событий и мелких людей. Возвышение мистера Каннинга, которого плебейская аристократия мистера Питта долгие годы принижала, обвиняя во всевозможных авантюрах, сотрясло партию до основания. Его быстрое исчезновение со сцены окончательно смешало ряды вигов и тори. Отличительные особенности этих отношений сейчас было бы трудно проследить. Теперь в Англии наступил тот период общественного застоя, который всегда имеет место между развалом партий и образованием фракций. Обессиленный развратник на троне{124} только и требовал от министров, чтобы те оставили его в покое, сластолюбивая аристократия и безучастный народ были рады, за полным отсутствием политических убеждений и национального чувства, передать руководство страной какому-нибудь достославному человеку, чьи решения облегчат жизнь самодержца, чьи предрассудки окажутся по нраву знати, а достижения ошеломят народные массы.
ГЕРЦОГ ВЕЛЛИНГТОН{125} принес посту первого министра неизбывную славу; успех этого деятеля был практически всеобъемлющ. Он был настолько осведомлен в делах государства, насколько этого можно ожидать от человека, правление которого ознаменовало важный период в истории нашей страны. Он состоял в близком знакомстве с монархами и ведущими государственными деятелями Европы — и получал от них сведения, которых обыкновенно недостает английским министрам, но без которых наши внешнеполитические дела непременно решаются в лучшем случае наудачу. Его управленческий гений было невозможно переоценить.
Характер века, особенности страны, выдающиеся качества и благородный дух министра сулили ему долгое и успешное руководство. Единственный член его кабинета, который (скорее по стечению обстоятельств, нежели из-за интеллектуального превосходства над коллегами) вполне мог бы соперничать с ним, довольствовался ролью преемника. Даже в периоды наибольшего вдохновения мистер Пиль{126}, судя по всему, не стремился достичь большего; и, учитывая его юный возраст и руководящую роль в Палате общин, едва ли кто сочтет нужным удивляться его сдержанности. Уверенность в том, что правительство герцога прекратит свою деятельность только по завершении государственной карьеры последнего, была настолько всеобщей, что стоило Веллингтону утвердиться на своем посту, как виги начали благоволить ему; политическое умиротворение стало притчей во языцех, о слиянии партий разглагольствовали в клубах и секретничали в будуарах.
И как же так получилось, что этот выдающийся человек, занимавший столь важный пост, должен был с таким треском провалиться: распустить правительство, развалить собственную партию и до того свести на нет свое политическое влияние, что, даже с учетом всех его исторических заслуг, впоследствии он мог появиться в совете монарха лишь в качестве подчиненного, если не сказать подозрительного, лица?
Наряду с теми прекрасными качествами, которые обеспечат герцогу Веллингтону место в истории не менее значительное, чем даже у Мальборо{127}, у него всё же имелся один недостаток, ставший камнем преткновения для его гражданской карьеры. Епископ Бёрнет{128}, размышляя об огромном влиянии лорда Шефтсбери{129} и рассуждая, как мог государственный деятель, столь непоследовательный в своих действиях и столь неискренний со своими сторонниками, оказаться таким могучим правителем, замечает: «ВЛАСТЬ ЕГО ЗИЖДИЛАСЬ НА ЗНАНИИ АНГЛИИ».
Так вот, именно этим знанием герцог Веллингтон не обладал никогда.
Король убедился, что в лице лорда Годрика{130} он получил министра, который, вместо того чтобы принимать решения самостоятельно, обращается за советом к своему венценосному владыке; он вызвал к себе герцога Веллингтона и поручил ему возглавить правительство; тогда-то отдельные личности, что имели возможность составить свое мнение на этот счет, и заметили, как изменилось поведение его милости. Если бы использовать подобное выражение по отношению к такому человеку было позволительно, то нам следовало бы сказать, что герцог был несколько обескуражен, когда выбор пал на мистера Каннинга. Это разрушило большие надежды, расстроило великие планы и в одночасье развеяло убеждение, которое, как полагают, долгие годы крепло в сознании его милости: он уверовал, будто ему суждено стать человеком эпохи, будто его военная карьера была всего лишь подспорьем для столь же блистательной государственной службы; будто ему предначертано сделаться бесспорным властителем над судьбами той страны, что в немалой степени обязана ему своим европейским величием, и оставаться им до самой смерти. Смерть мистера Каннинга воскресила эти воззрения, а разгром лорда Годрика только упрочил их.
Наполеон, рассуждая в одной из бесед на острове Святой Елены{131} о том, как сложится будущее его победителя, задался вопросом: «Как же поступит Веллингтон? После всего содеянного спокойная жизнь будет ему не по нраву. Он сменит династию».
Если бы великий ссыльный был лучше знаком с подлинной сутью нашего венецианского устройства, он бы понимал, что в 1820 году, для того чтобы править Англией, было вовсе не обязательно менять династию. Впрочем, хотя император и ошибся в главном, в некотором роде он всё же оказался прав. Было ясно, что тот, кому достало сил дважды войти в Париж победителем, кто назначал монархов и примирял венских князей, не станет довольствоваться какой-то отороченной горностаем незначительностью. Герцог рано выстроил свою политическую тактику. Кабинет лорда Ливерпуля{132}, особенно на поздних порах, сделался горнилом множества интриг; и хотя препонам не было числа, они тем не менее сами собой разрешились по воле судьбы, в которую его милость безоговорочно верил. Уход со сцены лорда Каслри{133} и мистера Каннинга был не менее внезапен. Герцог Веллингтон стал наконец-то премьер-министром, и едва ли хоть кто-нибудь из его предшественников столь же четко осознавал, какую власть дает это положение, — и столь же горячо стремился ее опробовать.