«Это правда?» Высший свет целое утро был занят тем, что задавал этот важный вопрос и отвечал на него. К обеденному часу все единодушно сошлись на утвердительном ответе, после чего высший свет отправился обедать и заодно выяснять, почему и каким образом это стало правдой.
И всё-таки что же случилось на самом деле? А случилось то, что обыкновенно называют «заминкой». Нет никаких сомнений: где-то и как-то произошла заминка, заминка в создании нового кабинета министров. Кто бы мог такое предположить? Министры вигов вроде бы подали в отставку, но так или иначе не вышли из игры окончательно. Вот ведь конституционная дилемма! Несомненно, Палаты должны собраться, обратиться к монаршей особе и предъявить обвинение ее своевольным советникам. Курс, очевидно, был верен, и партийные чувства до того раскалились, что некое развитие событий стало отнюдь не исключено. Во всяком случае, у Палаты лордов появилась прекрасная возможность немного собраться с духом и перенять то, что на языке высокой политики именуется инициативой. Лорд Марни по совету мистера Тэдпоула был вполне готов сделать это, то же касалось герцога Фитц-Аквитанского и — в значительной степени — графа де Моубрея.
Но вот, когда всё, кажется, было готово и поспело, когда появилась возможность того, что тост «За независимость Палаты лордов!» вновь станет пользоваться успехом на обедах у консерваторов, распространился самый невероятный в мире слух, который выставил эти великие конституционные движения in petto[33] такими нелепыми, что, даже обладая в перспективе должностью советника по борзым и имея Тэдпоула под рукой, лорд Марни заколебался. Возникало ощущение (хотя, разумеется, никто даже на секунду не мог в это поверить), что мятежное правительство, упорствующее в своих заблуждениях и не желающее уходить в отставку, есть не что иное, как обыкновенное бабье царство!{528}
А длительные прения по ямайскому вопросу, так долго готовившиеся, ожидаемые с нетерпением, однако полностью потерявшие смысл из-за предательства независимого радикального сектора, и визит во дворец при полном параде, столь радостный сердцу Тэдпоула, — неужели всё это должно было закончиться именно так? Неужели от консерватизма, этой величайшей загадки девятнадцатого столетия, в конце концов отмахнулись веером?
Со времен фарса «Неодолимые»{529} ничто уморительное не имело такого успеха.
В этой ситуации с «будуарным заговором» леди Делорейн утешала себя заявлениями о том, что леди Сент-Джулианс была его косвенной виновницей и, если бы не ее желание поскорее официально войти в королевские покои, этот замысел оказался бы не более действен, чем «заговор мучной бочки»{530} или какая-либо еще из множества химерических козней, которые по сей день появляются на страницах истории и время от времени бесшумно сквозят в расположенной к предрассудкам народной памяти. Леди Сент-Джулианс, наоборот, заламывала руки, оплакивая печальную судьбу очарованной королевы, которая лишилась ее верноподданнической близости и вынуждена мириться с обществом высокопоставленных особ, о которых Ее Величество ничего не знала и которые называли себя друзьями ее юности. Министры, не получившие назначения (особенно те, кто имел закрепленную за собой должность), точно так же, как и любой человек, которого обведут вокруг пальца, выглядели растерянными и неумело напускали на себя непринужденный вид, как будто им было что-то известно, и если бы они поведали миру об этом, то оказались бы избавлены от чудовищной нелепости своего положения, но, будучи деликатными и благородными людьми, воздерживались от таких откровений. Те, кто еще лелеял, по сути, умирающую надежду на продвижение по службе, теперь, когда возможность была упущена, воспряли духом и громко сетовали на свою тяжелую и несомненную утрату. В их лице оскорблена конституция! Какие-то пятьдесят джентльменов, что не были назначены заместителями государственных министров, стенали от мучений, которым подверглось их юношеское честолюбие.
— Пиль должен был занять пост, — говорил лорд Марни. — Что для нас женщины?
— Пиль должен был занять пост, — вторил ему герцог Фитц-Аквитанский. — Ему следует помнить, сколь многим он обязан Ирландии.
— Пиль должен был занять пост, — отзывался лорд де Моубрей. — Теперь Подвязка станет всего лишь отличительным знаком партии.
Пожалуй, беспристрастному перу, которое тщательно ведет эти памятные записки о нашей эпохе, позволительно согласиться, хотя и по совершенно иной причине, с этими выдающимися последователями сэра Роберта Пиля. Кто-то осмелится предположить, что, с учетом всех обстоятельств, сэру Роберту следовало бы занять пост в 1839 году. По-видимому, его отстранение было ошибкой. В том страшном накале парламентских разногласий, что возобладал с 1831 года, исключительное право монарха, которое, к несчастью для прав, свобод и благосостояния народа, в той или иной степени ущемлялось еще с 1688 года, становилось всё менее и менее веским. Юная принцесса, чье восшествие на трон взволновало умы и чьему характеру большинство ее подданных были склонны приписывать известную долю решимости, какая приличествует тем, кто рожден повелевать, являла собой благоприятную возможность для восстановления королевской власти в правах, незаконное распоряжение которыми повлекло за собой ужасные муки и ужасное притеснение английского народа. К несчастью, тот индивид (если бы таковой нашелся), который занял бы гордое верноподданническое положение лидера торийской партии, предводителя народа и ревнителя трона, начал бы свою деятельность министра при Виктории с неподобающего противоречия личным желаниям королевы. Реакция общественности, которой опостылели годы парламентской суматохи, и непоследовательность партийного законодательства, равновесие политических партий королевства и личные качества монарха — все эти факторы как бы намекали, что до общественного движения в поддержку исключительного права было рукой подать. Лидеру партии тори следовало бы отстоять свою законную позицию и воспользоваться благоприятной возможностью — но он упустил ее, и, поскольку сама возможность никуда не исчезла, виги с радостью ухватились за этот шанс. И вот Англия впервые увидела воочию зловещую аномалию олигархической (или венецианской) партии, которая некогда уничтожила свободную английскую монархию и удерживала власть лишь благодаря покровительству со стороны двора.
Однако мы забываем, что сэр Роберт Пиль — не лидер партии тори, той партии, что противостояла губительной мистификации, из-за которой прямой налог в пользу Короны обернулся косвенным налогом в пользу Палаты общин; партии, осуждавшей систему, согласно которой промышленность отдавали под залог, дабы защитить частную собственность; партии, что и по сей день управляет Ирландией в соответствии с планом, примирившим обе Церкви, и благодаря череде парламентов, в составе которых были лорды и депутаты обеих конфессий; партии, которая во все времена отстаивала территориальное устройство Англии как единственную основу и защиту местного самоуправления — и, тем не менее, в один прекрасный день положила на стол Палаты общин торговый тариф, согласованный в Утрехте, самый разумный из всех, когда-либо разработанных политиками; партией, которая помешала Церкви стать наемным агентом государства и путем длительной борьбы отстояла для своего отечества приходскую форму устройства, что обеспечило каждому труженику крышу над головой.
В качестве парламентской эта великая партия перестала существовать, но я не разуверюсь в том, что она всё еще живет в мыслях, сердцах и священной памяти английской нации. Она зиждется на великих принципах и благородных стремлениях: она сочувствует угнетенным, а взор ее обращен к Всевышнему, она чтит своих героев и мучеников, ибо ради нее они приняли разорение, изгнание и смерть. И даже когда она в конце концов покорилась железной поступи олигархического господства, было ли ее поражение бесславным? Ее гений увековечил себя в золотых афоризмах и пламенных доводах из вдохновенных теорий Сент-Джона, вдохновил отважное красноречие и патриотичную душу Уильяма Уиндема{531}. Даже сейчас эта партия не мертва, но дремлет. И в наш век политического материализма, туманных намерений и смятенного разума, век, стремящийся лишь к богатству, ибо он не верит ни в какое иное благо и подобен людям, что в поисках наживы рыщут по тонущему кораблю, торизм еще восстанет из гроба, над которым Болингброк уронил свою последнюю слезу, восстанет, дабы вернуть Короне силу, а Подданным — свободу и возвестить о том, что у власти есть один только долг: обеспечивать благосостояние Народа.