На протяжении всей недели политических волнений, которая завершилась бесславным крахом «будуарного заговора», Сибилла хранила спокойствие и едва ли смогла бы понять, что именно волновало так много воистину благородных сердец, если бы не случайные сведения о положении дел, которые она получала от отца и его друзей. Поначалу фракционный скандал и впрямь не имел для чартистов особого значения, не считая того, что отставка старого кабинета и формирование нового могли отсрочить подачу Национальной петиции. Они уже давно перестали видеть разницу между двумя партиями, которые и тогда, и сейчас боролись за власть, — и были правы. Так ли уж велика разница между благородным лордом, который покидает свой пост, и достопочтенным джентльменом, что занимает его место? Оппозиция еще может создать видимость смутных различий, чтобы угодить чаяниям народа и оживить избирательную кампанию, но истинных своих намерений эти люди не скрывают нигде, даже на Даунинг-стрит^{532}, и добросовестный консерватор роется в ящиках письменного стола вигов в поисках законопроектов, против которых он в течение десяти лет голосовал красноречивым кивком, исполненным молчаливого согласия, под которым скрывался всеобщий вопль безумного ужаса.

Когда-то всё было иначе: когда-то народ отдавал предпочтение той государственной партии, чьи принципы отвечали правам и привилегиям большинства, но вот обнаружилось, что приходское устройство страны безропотно принесено в жертву и все влиятельные представители местного самоуправления подверглись грубым нападкам, целью которых было утвердить жестко организованную централизацию, — и это нанесло удар по авторитету священника и дворянина, тех, кто издревле защищал простой люд от деспотичного суда и алчного парламента, вследствие чего стало ясно, что народу потребуется проявить необычайное мужество и благоразумие, чтобы оправиться от удара.

Эту неожиданную развязку майских событий 1839 года, после которых партия, заведомо слишком слабая, чтобы управлять страной в парламентарном режиме, вернула былую власть, чартисты, как бы то ни было, воспринимали в духе, весьма отличном от того, с которым они встретили начало этих событий. Бесспорно, это привело к тому, что они вознамерились напитать жизнью свои усилия и сообщить своим будущим замыслам и поступкам более отважный дух. Они так воодушевились, что решили померяться силами с ослабленной властью. С этой минуты Джерард с головой погрузился в работу, его переписка стала намного обширней, да и сам он был до того занят, что Сибилла день ото дня видела отца всё реже и реже.

На следующее утро после того, как Хаттон впервые неожиданно посетил Сибиллу и ее отца на Смит-сквер, некоторые делегаты, прослышав об отставке вигов, спозаранку явились к Джерарду, и тот в скором времени покинул дом вместе с ними. Сибилла осталась одна. Удивительные события предыдущего дня крутились у нее в голове, и поэтому ее взгляд рассеянно блуждал по раскрытой книге. Появление того самого Хаттона, который так часто при самых различных обстоятельствах становился героем ее с отцом разговоров, повторное возникновение чужака, что восемнадцать месяцев назад столь неожиданно ворвался в их маленький мир и привнес в эту жизнь так много радости и новизны, — всё это было причиной ее задумчивого настроения. Мистер Франклин оставил в памяти Сибиллы несколько светлых воспоминаний — естественный дар столь утонченного, разумного и великодушного человека, который, судя по всему, был всегда кроток характером и так неприкрыто, так искренне наслаждался ее обществом. Перед ней возник Моудейл во всей его осенней красе, прогулки на лоне природы и сердечные приветствия, серьезные беседы с отцом, когда он возвращался домой после своих ежедневных трудов, и радость, что загоралась в глазах Джерарда всякий раз, когда привычный стук возвещал о прибытии собеседника, с которым он коротал едва ли не каждый вечер. Несмотря на волнующую действительность, большие надежды и чудесные ожидания, несмотря на мечты о возможном величии и власти, глаза Сибиллы затуманивались, когда она вызывала в памяти эти невинные, безмятежные грезы.

После отъезда Франклина отец не раз получал от него известия, но, невзирая на то, что эти письма изобиловали самыми искренними выражениями, которые говорили о том, что писавшего глубоко заботило благополучие Джерарда и его дочери, были они какими-то сдержанными, словно некий таинственный ореол окружал их автора. Сибилла и ее отец так ничего и не знали о жизни и занятиях этого человека. Порой возникало ощущение, что он помышляет об отъезде из родной страны. Было в нем, несомненно, что-то загадочное и не вызывающее доверия. Морли окрестил его шпионом, менее подозрительный Джерард в конце концов пришел к выводу, что парня изводят кредиторы и тот, вероятно, до поры скрывался от них в Моудейле.

Теперь наконец тайна раскрыта. Так вот чем всё объясняется! Норманн, аристократ, притеснитель народа, расхититель церковного достояния — на обладателей этих качеств и титулов Сибилла с детства была приучена взирать со страхом и отвращением и видеть в этих людях виновников притеснения своих соотечественников.

Сибилла вздохнула. Дверь отворилась, и перед ней предстал Эгремонт. Кровь прилила к щекам девушки, сердце ее затрепетало, впервые в присутствии этого человека она ощутила смущение и скованность. Его же лицо, напротив, выражало сосредоточенность, было серьезно и бледно.

— Я вторгся без разрешения, — произнес он, подходя к Сибилле, — но мне очень нужно с вами поговорить. — И он сел рядом с ней. Повисло непродолжительное молчание. — Мне показалось, что вчера вы с презрением отзывались, — продолжил Эгремонт, уже не столь сдержанно, — о вере в то, что способность сострадать не зависит от положения, которое тот или иной человек занимает по воле судьбы. Прошу меня извинить, Сибилла, но даже вы можете оказаться во власти предубеждений. — Он умолк.

— Мне следует сожалеть о том, что я презрительно отозвалась о любом из ваших высказываний, — глухо ответила Сибилла. — Вчера произошло много событий, — прибавила она, — которые могут послужить своего рода оправданием за неосмотрительно произнесенное слово.

— Если бы то была неосмотрительность! — грустно воскликнул Эгремонт. — Тогда бы я смог принять эти слова с большим смирением. Нет, Сибилла, я уже вас узнал, имел счастье — или несчастье — слишком хорошо вас узнать, чтобы усомниться в ваших убеждениях или поверить, что они легко могут быть развеяны, — и тем не менее я приложу все усилия, чтобы развеять их. Вы смотрите на меня как на неприятеля, естественного врага, а всё потому, что я рожден среди избранных. Но я человек, Сибилла, такой же человек, как и дворянин.

И снова он замолчал; она опустила глаза, но ничего не ответила.

— Разве я не могу переживать за человечество, за моих собратьев, какова бы ни была их доля? Я знаю, что вы будете это отрицать; только вы заблуждаетесь, Сибилла: ваши выводы основаны на преданиях, не на личном опыте. Реальный мир — это не тот мир, о котором вы читали в книгах; сословие, именующее себя высшим, — это не то сословие, которое правило во времена ваших предков. Оно изменилось, как и всё прочее, и я — участник этих изменений. Я разделил эту участь еще до того, как познакомился с вами, Сибилла; и если уж эта идея волновала мои чувства еще тогда, то, по крайней мере, поверьте: ее влияние ничуть не ослабло.

— Если изменения, о которых вы говорите, действительно происходят, — сказала Сибилла, — то происходят они потому, что Народ в некоторой степени осознал свою силу.

— Да оставьте же вы эти обманчивые фантазии! — воскликнул Эгремонт. — Народ отнюдь не силен; народ никогда не обретет силу. Его попытки отстоять свои права закончатся лишь его же страданием и разладом. Дело в цивилизации, которая вызвала — и по сей день вызывает — эти перемены. Дело в возросшем самосознании, которое навязывает образованным людям идею гражданского долга. В истории нашего народа забрезжил рассвет, и увидеть его, вероятно, пока способны лишь те, кто стоит на вершинах гор. Вы полагаете, что окутаны тьмой, а вот я вижу восход солнца. Новое поколение английских аристократов — это не тираны, не угнетатели, как вы, Сибилла, упорно продолжаете верить. Разумом и, более того, сердцем они готовы принять на себя ответственность за свое положение. Только работа, которая им предстоит, вовсе не праздная. И те барьеры, которые прочно утвердились за столетия невежества и злодеяний, сломит отнюдь не показная горячность пустых порывов. Достаточно того, что в этих людях проснулось сочувствие; время и мысль довершат остальное. Это они — настоящие предводители Народа, Сибилла; поверьте, они же и единственные.