— Предводители Народа — это те, кому Народ доверяет, — довольно надменно возразила Сибилла.

— И кому ничего не стоит его предать, — парировал Эгремонт.

— Предать! — воскликнула Сибилла. — Да неужели вы способны поверить, что мой отец…

— Нет, вовсе нет; пусть я и не в силах выразить это словами, но вы можете почувствовать, какое глубокое уважение питаю я к вашему отцу, Сибилла. Только вот искренность и чистота души выделяют его среди остальных. Кто окружает его?

— Те, кого так же избрал Народ, чьи навыки и добродетели точно так же не вызывают сомнений. Это собрание, которое поддерживают миллионы солидарных людей, видит перед собой лишь одну цель — освобождение Народа. Сколь грандиозное зрелище являют собой делегаты от рабочего класса, которые ратуют за доверенное им священное дело в манере, что способна пристыдить ваши надменные фракции. Что может противостоять этому истинно народному движению? Что сможет дать отпор их превосходящей моральной силе?

Она встретилась взглядом с Эгремонтом. Чело девушки, такое задумчивое и величественное, было обращено к нему. Он увидел ее лицо, светозарное, точно ангельский лик, и темные, сверкающие глаза благословенного мученика.

Эгремонт встал, медленно подошел к окну, несколько секунд рассеянно созерцал садик, буйно растущую траву, что никогда не знала ноги человека, изувеченную статую, осыпающиеся фрески… Какая тишина! До чего глубокая! Какой вид! До чего безрадостный! Внезапно Эгремонт повернулся и теперь уже быстрыми шагами подошел к Сибилле. Она смотрела куда-то в сторону, опершись на левую руку, словно погруженная в свои мечты. Эгремонт упал на одно колено, нежно взял ее руку и поднес к губам. Сибилла вздрогнула, оглянулась, взволнованная, обеспокоенная, а он дрожащим голосом выдохнул:

— Позвольте мне признаться в том, что я преклоняюсь перед вами! О, это не сиюминутное чувство — оно всегда жило во мне! С той самой минуты, как я впервые увидел вас под осиянными звездой сводами Аббатства Марни, ваш дух управлял моим естеством, усмирял каждую бурю моих эмоций. Я следовал за вами до самого дома и жил там какое-то время, безмолвно преклоняясь перед вашим гением. Когда в то, последнее, утро я пришел в ваше жилище, я сделал это лишь затем, чтобы рассказать и расспросить обо всём. С этой минуты ваш образ ни на миг не покидал моего сознания. Ваш портрет освящает мой домашний очаг. Ваша поддержка побудила меня к той деятельности, которой я сейчас занимаюсь. Не отвергайте мою любовь — в ней глубина вашего духа и пламень моего. Прогоните все предрассудки, которые тяготят вас, ведь если они овладеют вашей жизнью, то смогут испепелить и мою. Так соблаговолите принять эту руку! Да, я действительно дворянин, но мне не присуща ни одна из черт, характерных для этого класса: я не могу сулить вам богатство, величие или власть, зато способен дать вам служение со всей преданностью очарованного существа, душевные порывы, которые вы будете направлять, и устремления, что будут вам подвластны.

— Ваши слова загадочны и дики, — изумленно произнесла Сибилла, — они обрушились на меня как гром среди ясного неба. — На мгновение она умолкла, собираясь с мыслями; лицо ее выражало едва ли не муку. — Подобные перемены в жизни так странны и внезапны, что, мне кажется, я с трудом поспеваю за ними. Вы брат лорда Марни; а я ведь вчера — только вчера! — узнала об этом. Я подумала было, что утратила вашу дружбу, а сегодня вы говорите мне о… любви! Любви ко мне! Принять ваше предложение, быть с вами в радости и в горе! Вы забываете, кто я такая. А я, хоть и узнала только вчера, кто такой вы, не буду столь же беспечной. Когда-то вы написали на странице книги, что вы мой верный друг, и я часто и с нежностью размышляла над этой фразой. Я буду вам верным другом, напомню вам ваши же слова. По крайней мере, я не пристыжу и не унижу вас.

— О Сибилла, любимая, прекрасная Сибилла, не надо таких горьких слов! Нет же, нет!

— Не для вас эта горечь! Это и впрямь было бы жестоко. — И она прикрыла рукой глаза, из которых текли слезы. — Зачем, к чему это? — с трудом произнесла Сибилла после долгого молчания. — Союз сына, брата знатных дворян — и дочери простого народа! Разрыв с вашим семейством — и небеспричинный: их надежды порушены, их честолюбие попрано; отчуждение от общества вам подобных — и правомерное: какое оскорбление для их предрассудков! Вы непременно лишитесь каждого источника житейских благ, вы отринете рог общественного изобилия. Общество станет для вас огромной сплоченной силой, направленной на то, чтобы лишить вас самодостаточности. И совершенно заслуженно. Разве не станете вы предателем своего дела? Нет и еще раз нет, мой добрый друг, а именно так я буду вас называть. Я чувствую, вы слишком хорошо, слишком славно думаете обо мне, и это глубоко меня трогает. Я не привыкла к таким ситуациям в жизни — я только читала о них. Простите меня и попробуйте понять, если я реагирую на ваши слова несколько хаотично. Они звучат для меня в первый — и в последний — раз. Наверное, лучше бы они и вовсе не достигали моего слуха. Теперь это уже не важно — впереди у меня целая жизнь для покаяния, и я верю, что получу искупление. — И она разрыдалась.

«Поверьте мне, — говорила Сибилла Эгремонту, — эта пропасть непреодолима».

— Воистину, вы наказали меня за роковую случайность рождения, ведь именно из-за нее я потерял вас.

— Это не так, — промолвила она сквозь слезы. — Мне никогда не бывать земною невестой; и если бы не тот, чьим воззваниям, пусть и вполне земным, я не в силах противиться, то я бы уже давно забыла о своих горестях, уготованных мне по рождению, за стенами монастыря.

Всё это время Эгремонт удерживал руку Сибиллы, и она не пыталась ее отнять. Пока она говорила, он склонился к этой руке — и его слезы окропили ее. Несколько мгновений длилось молчание; затем Эгремонт, подняв голову, сдавленным голосом снова попытался убедить Сибиллу, чтобы она подумала над его словами. Он боролся с ее суждениями о том, как важно для него признание семьи и общества, он подробно расписывал ей свои надежды, картины их будущего благоденствия, со страстным красноречием говорил он о своей безграничной любви. Увы, с чинным благодушием и с ласковой непреклонностью, со слезами, что тонкими струйками стекали по ее нежным щекам, сжимая его ладонь в обеих своих, она принимала все его доводы — и отвергала их.

— Поверьте мне, — говорила она, — эта пропасть непреодолима.

— Ужасные вести из Бирмингема^{533}, — сообщил мистер Эгертон собравшимся в «Бруксе». — Там растерзали полицию, разогнали войска и разграбили город.

— Мне это известно уже два часа, — сказал седовласый джентльмен, не отводя глаз от газеты. — Сейчас идет заседание Кабинета.

— Ну, что я и говорил, — сказал мистер Эгертон, — нашим соратникам уже давно следовало обуздать этот Конвент.

— Нам чертовски повезло, — вступил в разговор мистер Бернерс, — что «будуарное дело» закончилось для нас благополучно. А ведь вкупе с ямайскими проблемами этот случай мог бы оказаться для нас роковым.

— У этих чартистов, очевидно, всё идет по плану, — заявил мистер Эгертон. — Как видите, они были совершенно спокойны, пока подавали и обсуждали Национальную петицию; а теперь, почти одновременно с нашим отказом рассмотреть их прошение, мы узнаём об этом мятеже.

— Надеюсь, он не наберет обороты, — сказал седовласый джентльмен. — В стране не хватит войск, если начнется что-нибудь наподобие всеобщего шествия. Я слышал, туда специальным поездом отправили гвардию и сотню полицейских в придачу. Как будто в Лондоне есть лишние войска.