— В Бирмингеме они всегда на грани беспорядков, — вмешался пэр из Уорикшира{534}. — Работа у них скверная, да и жизнь не сахар. Но смею предположить, что дальше этого дело не пойдет.
— Мне сообщили, — заметил седовласый джентльмен, — что во всех районах деловая активность падает.
— Могла бы быть и стабильней, — сказал мистер Эгертон, — но у них появилась работа.
В эту минуту вошли несколько джентльменов, которых интересовало, появились ли вечерние газеты и что слышно из Бирмингема.
— Мне сообщили, — заявил один из них, — что полицию положительно разделали под орех.
— Это правда, что войскам устроили хорошую взбучку?
— Полная напраслина: дело в том, что никакой серьезной подготовки не было, город захватили врасплох, местные власти потеряли контроль, люди стали хозяевами положения; и когда полиция перешла к действию, ее встретила ликующая толпа, которая еще двумя часами ранее бросилась бы от нее врассыпную. Говорят, сорок домов сожжено дотла.
— Скверное это дело — избиение полиции, — заметил седой джентльмен.
— Но какова ситуация сейчас? — спросил мистер Бернерс. — Мятежников приструнили?
— Говорят, что ничуть, — ответил мистер Эгертон. — Они встали лагерем на Булл-Ринг{535}, среди дымящихся развалин, и жаждут одной лишь смуты.
— Знаете, а я голосовал за то, чтобы Национальную петицию приняли к рассмотрению, — признался мистер Бернерс. — Это и нам бы не навредило, и сохранило бы мирное положение дел.
— Так поступили все наши сторонники, — сказал мистер Эгертон, — которые не состоят в правительстве и не надеются в него войти. Итак, одному лишь Богу известно, что может произойти дальше. Может, в один прекрасный день Хартия станет не менее популярна в нашем клубе, чем Закон о реформе.
— Самым странным эпизодом этих дебатов, — заметил мистер Бернерс, — был поступок Эгремонта.
— Я видел Марни у леди Сент-Джулианс вчера вечером, — вставил мистер Эгертон, — и поздравил его в связи с выступлением брата. В ответ он злобно посмотрел на меня и оскалился, как дикий зверь.
— Что до Эгремонта, это была крайне выдающаяся речь, — заметил седовласый джентльмен. — Хотел бы я знать, что у него на уме.
— Думаю, он решил перейти на сторону радикалов, — сказал пэр из Уорикшира.
— Отнюдь, вся его речь была направлена против радикализма, — возразил мистер Эгертон.
— А, ну тогда, полагаю, он перейдет на сторону вигов.
— Он ярый противник вигов, — сказал Эгертон.
— Так кто же он такой, черт побери?
— Уж точно не консерватор: леди Сент-Джулианс только и делает, что бранит его.
— Полагаю, он тот еще чудак, — подал голос пэр из Уорикшира.
— Эта речь Эгремонта — наиболее демократическая речь из всех, какие я читал на своем веку, — заявил седовласый джентльмен. — Как его приняли?
— О, просто превосходно, — сказал мистер Эгертон. — Прежде он редко выступал, кратко, но всегда по делу. Слушали его с молчаливым вниманием — никогда еще Палата не бывала так благосклонна. Должен сказать, впечатление он произвел колоссальное, хотя никто так до конца и не понял, чего же он добивается.
— А что он имеет в виду под достижением целей Хартии без использования ее методов?{536} — поинтересовался лорд Лорейн, тихий и вялый праздный человек средних лет, что проводил жизнь, переходя из «Брукса» в «Будлз» и из «Будлза» в «Брукс» и сопоставляя умственные способности членов этих двух знаменитых учреждений; сам же он был необычайно даровит и навыки свои культивировал с невероятным тщанием, однако пал жертвой праздных прогулок, которые любил нежно и трепетно, точь-в-точь как второй Карл Стюарт, если верить Шеффилду{537}, герцогу Букингемскому.
— Он всё время говорил в общедоступном ключе, — сказал седовласый джентльмен, — и, судя по всему, был не особо уверен в своей публике; однако, насколько я понял, истинная суть его выступления была такова: если ты хочешь на какое-то время удержать власть, то сможешь своего добиться, если обеспечишь народу лучшее благоустройство.
— Да это же радикализм чистой воды, — заметил пэр из Уорикшира. — Делать вид, будто положение народа может стать лучше, — это радикализм, и ничто иное.
— Боюсь, что даже если это радикализм, — откликнулся лорд Лорейн, — то мы все как один должны последовать его примеру. Слоун только что говорил в «Будлзе», что с ужасом ждет наступления зимы в своем графстве.
— А ведь у них там и фабрик-то нет, — вставил мистер Эгертон.
— Слоун всегда был брюзгой, — отмахнулся пэр из Уорикшира. — Вечно утверждал, что Новый закон о бедных не приживется, а теперь ни в одном уголке страны этот закон не соблюдается лучше, чем в его владениях.
— В «Будлзе» говорят, что войскам пошлют подкрепление, — продолжил лорд Лорейн. — Десять тысяч солдат немедленно — так решила Палата сегодня днем.
— Едва ли такие сведения могли уже просочиться, — заметил седовласый джентльмен. — Палата ведь заседала меньше часа назад.
— Они уже целый час как закончили, — возразил лорд Лорейн, — вполне достаточно для того, чтобы об их решениях узнали на Сент-Джеймс-стрит. В старые добрые времена Джордж Фарнли имел обыкновение приходить сюда пешком с Даунинг-стрит сразу после заседания и обо всём нам рассказывать.
— Эх, то были старые добрые порядочные времена, — вздохнул мистер Бернерс, — когда членам парламента было некому угождать, а государственным министрам — нечем заняться.
Беспорядки в Бирмингеме произошли через два месяца после событий, что завершили предыдущую книгу. Поскольку недвусмысленные маневры чартистов были замечены, это время прошло в приготовлениях к подаче и всестороннему рассмотрению Национальной петиции, которые из-за скандалов в парламенте весной того же года всё это время откладывались и отменялись. В конечном итоге петицию с триумфом доставили к Вестминстеру на телеге, за которой торжественной процессией следовали все делегаты Конвента. Понадобилось соорудить специальный механизм, чтобы представить в Палате общин громадную кипу пергаментов, на которой стояли подписи полутора миллионов человек; поддерживаемая таким образом в ходе обсуждения, большей частью своей она всё равно покоилась на полу. После дебатов, которые, по мнению представителей народа, не соответствовали важности события, Палата постановила отвергнуть ходатайство, и с этой минуты та партия Конвента, что ратовала за применение физической силы ради достижения поставленной цели, стала пользоваться большим влиянием. Национальная петиция и уверенность в том, что, пусть непосредственных целей добиться пока не удалось, однако серьезное и тщательное обсуждение содержавшихся в этом прошении ходатайств всё же даст рабочему классу надежду на то, что теперь права тружеников смогут войти в число общепризнанных тем парламентских дебатов и, в конечном итоге, силами переговоров будут утверждены, как и другие права прочих слоев населения, некогда точно так же обсуждавшиеся, — таковы были средства, с помощью которых той части Конвента, что неизменно уповала на превосходство моральной силы, удавалось держать в узде активное и отчаянное меньшинство, с самого начала поднимавшее на смех любые методы, кроме агрессии и насилия, считая действенными лишь последние. Всеобщие надежды и тщеславие большинства были попраны и сокрушены, когда обнаружилось, что многомесячные усилия и затраты не только не принесли плодов, но и не привлекли того же количества парламентариев и даже не возбудили такого же интереса, как заурядное столкновение партий из-за какого-нибудь пустякового вопроса, значимость которого явно раздута и о котором забывают сразу же по окончании спора. Особое внимание предводителей рабочего класса привлекла разница в интересе, который был вызван, с одной стороны, оказавшейся под угрозой конституцией Ямайки, мелкой, истощенной колонии, а с другой — притязаниями на эти же самые конституционные права миллионов английских тружеников. В первом случае ни один депутат не преминул явиться; людей действительно привозили из главных городов отдаленных колоний, чтобы они приняли участие в борьбе и разрешили ее исход; прения растянулись на несколько дней, а то и недель; во всей стране ни один просвещенный влиятельный человек не воздержался от того, чтобы выразить свое мнение; речь зашла о судьбе правительства; в ужасных перипетиях этой хаотичной борьбы кабинеты ниспровергались и создавались вновь, и впервые за долгие годы монарх лично принял участие в общественных делах, проявив к тому же характер, и это заставило рабочих практически уверовать в то, что привилегированные сословия наконец признали свою госпожу, а обделенные правом голоса снова обрели настоящую покровительницу. Парламент уделил англосаксонским народным массам несравненно меньше внимания, нежели ямайским колонистам, — и это глубоко уязвило первых. С этой поры исчезли надежды на избавление благодаря демонстрации высоконравственного поведения миллионов людей, а также хорошо организованного строя общественной жизни, демонстрации, которая доказывала, что народ готов обладать и распоряжаться гражданскими правами. Партия насилия, незначительное меньшинство (но, как это обычно бывает, люди с железным характером), одержала верх — и волнения в Бирмингеме стали первым следствием тех сумасбродных идей, которым суждено было в течение следующих лет причинить столько бед и страданий трудящимся классам нашей страны.