Когда мы вернулись на базу, Дэвид уже лежал в гипсе и, по уверений врача, чувствовал себя превосходно. Но нас он встретил весьма хмуро.

— Как дела, Дэвид? — спросил я. — Нам сказали, что ты можешь считать себя заново родившимся?!

— Конечно, если упадешь с высоты в двести пятьдесят километров и отделаешься только переломом ноги, надо, наверное, радоваться, — пробурчал он в ответ, — но боль от этого не меньше.

Но из дальнейшего невнятного бормотания мы поняли, что больше всего обидели его тем, что бросились не к нему, а в пустыню к А-20.

— Рассуждай здраво, Дэвид, — возразил Джимми Лэнгфорд. — Как только тебя подобрал вертолет, база радировала, что ты практически здоров. А вот А-20 могла разбиться в лепешку.

— А-20 только одна, — вмешался я, — а пилоты-испытатели идут если не по копейке пара, то уж никак не дороже, чем на пятачок пучок.

Дэвид глянул на нас из-под пушистых бровей и произнес что-то по-валлийски.

— Он заклял тебя древним заговором друид, — пояснил мне Джимми. — И сейчас ты превратишься в лук-порей, а то и вовсе окаменеешь.

Мы были еще взвинчены, и требовалось время, чтобы вновь стать серьезными. Даже стальные нервы Дэвида получили сильнейшую встряску, хотя он выглядел самым невозмутимым из всех нас. Что за его способностью сохранять спокойствие в самых невероятных положениях скрывается тайна всего происшедшего, я узнал много позже.

А-20 упала в пятидесяти километрах от старта. Мы проследили весь ее путь по радару, так что место падения было известно нам с точностью до нескольких метров… только тогда мы еще не знали, что Дэвида в ракете уже не было.

Первый тревожный сигнал поступил через семьдесят секунд после старта. А-20 поднялась на пятьдесят километров, и ее траектория почти совпадала с расчетной. Дэвид делал два километра в секунду — не очень много, но больше, чем кто-либо до него. И «Голиафу» полагалось уже отвалиться. А-20 была двухступенчатой ракетой. Вторая ступень состояла из крохотной кабины со складывающимися крыльями и при полной заправке горючим весила двадцать тонн.

На пятьдесят километров ее поднимала двухсоттонная ракета-носитель. Израсходовав свое топливо, она отделялась и опускалась на парашюте. Тем временем верхняя ступень приобретала достаточную скорость, чтобы продолжать подъем, и на высоте шестисот километров переходила к орбитальному полету вокруг земного шара. Не помню, кто прозвал ракеты «Давидом» и «Голиафом», но клички были сразу же подхвачены и служили постоянным поводом для острот.

Так все обстояло в теории, а на экране происходило что-то неладное, и мы сразу почуяли беду.

Зеленое пятнышко достигло отметки, означавшей пятьдесят километров, и должно было распасться.

Но этого не произошло. Опустошенный «Голиаф» не желал расстаться с «Давидом» и тащил его за собой обратно на Землю. А «Давид» был бессилен — его двигатели блокировала ракета-носитель.

Секунд десять все это развертывалось у нас на глазах. Мы выждали ровно столько, сколько потребовалось, чтобы рассчитать новую траекторию, а потом залезли в вертолеты и помчались туда, где А-20 должна была упасть на землю.

Конечно, мы не надеялись найти что-нибудь, кроме груды магниевого сплава, смятой так, точно по ней прошелся бульдозер. Мы знали, что «Голиаф» так же не может раскрыть парашют, как не может включить свои двигатели «Давид». Я, помнится, подумал, кто возьмет на себя тягостную обязанность доставить эту страшную весть Мэвис, но потом сообразил, что она слушает радио и сама узнает о случившемся.

Мы едва поверили своим глазам, когда обнаружили обе ракеты целыми и невредимыми под огромным парашютом. Следов Дэвида нигде не было, но несколько минут спустя база радировала нам, что он нашелся. Наблюдатели второго поста уловили на экране слабый след его парашюта и выслали к месту приземления вертолет. Через двадцать минут Дэвид был в госпитале, но мы еще несколько часов хлопотали в пустыне вокруг ракет и договаривались об их доставке на космодром.

Когда мы вернулись наконец на базу, нам доставило некоторое удовольствие видеть, что ненавистные научные обозреватели вместе с остальной толпой торчат пока за воротами. Отмахнувшись от них, мы поспешили в палату.

Шок и сменившая его нежданная разрядка полностью выбили нас из колеи, и, точно расшалившиеся дети, мы долго не могли угомониться. Один Дэвид оставался невозмутимым. Свое чудесное спасение, равного которому не знала вся история человечества, он воспринимал как должное и досадливо морщился, наблюдая наше бурное веселье.

— Ну, — спросил наконец Джимми, — что там у тебя случилось?

— Это ваше дело выяснять, — ответил Дэвид. — «Голиаф» работал отменно, пока сжигал топливо. Затем я выждал положенные пять секунд, но он все не отрывался. Тогда я ударил по аварийному сбросу. Лампочки замигали, однако толчка я не почувствовал. Нажал еще несколько раз, но уже понимал, что старания мои напрасны. Я прикинул, что при имеющейся у меня скорости я еще минуты три буду подниматься, а еще через четыре образую воронку в пустыне. Итак, добрых семь минут жизни у меня оставалось — это, пользуясь твоим любимым выражением, если пренебречь сопротивлением воздуха. А оно может подарить мне еще пару минут.

Я знал, что парашют раскрыться не может, а крылья «Давида» не выдержат такого груза, как «Голиаф». Две минуты я потратил на поиск выхода из того печального положения, в котором оказался.

Хорошо, что я заставил тебя расширить тот воздушный шлюз. Я через него едва протиснулся. Прикрепив к замку конец спасательного каната, прополз вдоль корпуса до места стыка обеих ракет.

Открыть парашютный отсек снаружи невозможно, но я предусмотрительно захватил из кабины аварийный топорик. И магниевое покрытие, конечно, не устояло. Не прошло и нескольких секунд, как парашют был вытащен наружу. Я полагал, что здесь должно быть хоть какое-то сопротивление воздуха, но его не было и в помине. Оставалось только надеяться, что, когда мы достигнем атмосферы, купол раскроется, лишь бы материя не зацепилась за поврежденный металл и не изорвалась.

Кончив работу, я впервые огляделся. Видимость была неважной, Потому что запотело стекло скафандра (кстати, обрати внимание на это обстоятельство). К северу была видна Сицилия и часть основной территории Италии. На юге до самого Бенгази простирался берег Ливии. Подо мной была земля, на которой сражались некогда Александр, Монтгомери, Роммель. Меня поразило, что эти бои вызвали тогда столько шума.

Я недолго оставался снаружи: через три минуты ракета должна была войти в атмосферу. Последний раз глянув на обвисший как тряпка парашют, я расправил, насколько возможно, стропы и залез обратно в кабину. Надо было еще слить с «Давида» горючее, что я и сделал: сначала избавился от кислорода, а как только он рассосался, вылил спирт.

Эти три минуты показались мне чертовски долгими. Первый слабый звук я услышал, когда был уже в двадцати пяти километрах от земли. Тут до меня донесся свист на очень высокой ноте, но совсем тихий. Глянув в иллюминатор, я увидел, что стропы парашюта натягиваются и купол понемногу начинает раскрываться. Одновременно ко мне возвратилось ощущение собственного веса.

Я пролетел в свободном падении больше двухсот километров, и, если вовремя приземлиться, перегрузки в среднем составят десять «g», а иногда вдвое больше. Но пятнадцать «g» у меня уже как-то было, причем по менее значительному поводу. Итак, я принял двойную дозу динокаина и ослабил шарниры кресла. Помню, как подумал еще, но выпустить ли крылышки у «Давида», но решил, что они не помогут. А по том я, должно быть, потерял сознание.

Когда снова пришел в себя, было очень жарко, весил я нормально, но почти не владел своим телом. Все у меня болело и ныло, а туч еще, как назло, кабина отчаянно вибрировала. С превеликим трудом дотянулся до иллюминатора и увидел, что пустыня стремительно приближается. Ощущение было не из приятных. Большой парашют свое дело сделал, но я подумал, что толчок будет, пожалуй, сильнее, чем хотелось бы. Так что я прыгнул.