Для трактирщика всё это настолько выходило за рамки понимания, что он начал сомневаться в собственном здравомыслии, ударяя себя по лбу костяшками пальцев, как бы рассеивая мираж самообмана. Он был пьян или ему приснилось? Нищий ребенок, случайно рождённый в этой конюшне, почитаемый, да, обоготворяемый тремя высокородными королями. Он, как разумный человек, не мог найти этому объяснения. Ах да… разумный человек… он уцепился за эту фразу, как пловец в глубокой воде, превозмогая себя, цепляется за мысль об установлении нового рекорда. Разве он не был практичным, разумным и проницательным реалистом, приверженцем здравой логики, светским человеком, чей скептический взгляд много раз пронзал фальшивую схему или состряпанную историю? Было безумием кричать о славе и великой радости, о свете, который осияет мир, когда должна существовать какая-то разумная материальная причина, и она будет найдена, чтобы объяснить это лицемерие.

Но внезапно, когда он отверг всю таинственность этого загадочного события, песни пастухов, посещение королей и предзнаменование звезды, ребёнок на руках матери слегка пошевелился и устремил на него свой пристальный взгляд. Когда один-единственный взгляд этих невинных безукоризненных глаз, исполненный такой нежности и благодати, упал на трактирщика, он не смог выдержать его. Он был потрясён, его собственный взгляд уткнулся в землю. Инстинктивно он отвернулся и, как человек, стремящийся только к бегству, пошёл обратно через двор, точно преследуемый.

В трактире стало тихо, слуги и гости разошлись на ночь. Но в передней, когда вошел Элах, один огонёк оставался не погашенным, и там, в одиночестве сидела Мальтес. На ней был свободный халат без пояса, щеки раскраснелись от какого-то горячительного напитка, а распущенные тёмные волосы рассыпались по плечам. Улыбка, которой она приветствовала его, была тёплой и приглашающей.

- Где ты был? Я уже начала волноваться, что ты не придёшь. И это после такого-то дня, когда я успела перекинуться с тобой всего лишь одним словечком. - Она протянула к нему руку.

- Подойди, присядь и выпей со мной. Скажи мне, какая я умница, что дождалась тебя. А затем скажи, как сильно ты меня любишь.

Ошеломлённый светом, её неожиданным появлением, и прежде всего, сумятицей в мыслях, Элах провёл рукой по глазам, а другой опёрся о дверной косяк.

- Что с тобой? Тебе нехорошо? - Затем она многозначительно рассмеялась. - Неужели, это потребность во мне делает тебя таким слабым?

Он не ответил. Она была последним человеком, которого он хотел видеть. Смеявшаяся над его чувствами она была в этот момент противна ему. Но он стыдился выказать перед ней свою слабость.

— Я, наверное, устал, — пробормотал он. «Сама знаешь, день был долгим».

- «Тогда садись рядом со мной, и я освежу тебя». Она повторила свой приглашающий жест.

— Нет… — отвернув голову, он стал искать оправдание. «Я действительно устал, Мальтес… у меня было столько дел… сегодня вечером мне необходимо отдохнуть».

Её лицо изменилось, ожесточилось - не столько от самих слов, сколько от тона, каким они были сказаны.

-Перестань, Элах, - резко крикнула она, - ты не можешь так со мной обращаться...

Но прежде чем она успела продолжить, он повернулся и ушёл.

По правде говоря, на него навалилась страшная усталость, и он тяжело, словно каждая нога налилась свинцом, поднялся по крутой лестнице в свою комнату. Он думал застать жену спящей, но, несмотря на поздний час, она ещё не легла. Сидя на низком табурете у открытого окна, задумчивая, одинокая фигура на фоне яркого неба, она смотрела наружу, такая тихая и погруженная в себя, что, казалось, не заметила, как он вошёл. Что-то в её позе или в его собственном душевном состоянии остановило его, и, хотя он хотел заговорить, он не мог подобрать слов. И вдруг его потянуло к ней с такой остротой чувств, какой он не испытывал уже много лет, с тех самых первых дней, когда, будучи неуклюжим юнцом, он искал её расположения. В теперешнем смятении своих мыслей он страстно желал поговорить с ней, открыть ей своё сердце и довериться ей. Но это была близость, которую он потерял за последние месяцы, и осознание того, что вина лежит на нём, оставляло его скованным и немым. И всё же он должен был заговорить, это была необходимость, которую нельзя было отрицать, и, наконец, с усилием воли он нарушил молчание.

-Не пора ли тебе спать? Последние дни выдались тяжёлыми.

- Они не показались мне тяжелыми, - ответила она, не двигаясь с места. - Для меня это было время радости.

-Тогда не испорть его лихорадкой. Ты же знаешь, что ночной воздух тебе вреден. Опусти ставни, я зажгу лампу.

- А она нужна тебе? - спросила она тихим голосом. - Разве снаружи недостаточно света от звезды?

- Да, звезда, - ответил он и замолчал. Затем, чтобы не выдать себя, он слабо попытался придать своему тону лёгкость. - В последнее время здесь происходят странные вещи... и сегодня тоже. Когда я пошёл запирать, появились трое высокородных незнакомцев… надменная троица, скажу я тебе... ни до кого из нас им и дела не было... не возьму в толк, что они тут делали?

- Они ушли, - тихо сказала она. - Я видела, как они пришли, и видела, как они уходили всего минуту назад, так что, без сомнения, они сделали то, зачем пришли.

Он видел, что она смотрит вниз, на ряд хозяйственных построек, окутанных теперь совершенной тишиной, и более чем когда-либо испытывал настоятельную потребность открыться ей, найти в её мудром опыте объяснение этой невероятной загадки, которая от начала и до конца так непрестанно мучила его. Но прежде чем он успел осознать это, момент прошел - со вздохом она встала и отправилась закрывать окно, говоря:

-Я лучше выключу свет, иначе ты не уснешь.

В молчании они начали раздеваться и вскоре улеглись, чтобы отдохнуть. Но как он ни устал, как ни старался, Элах так и не мог предаться сну, которого так жаждал. Никогда ещё он не знал такой душевной болезни, такого жалкого опустошения души, такого сокрушительного чувства собственной никчёмности. Он словно впервые увидел себя со стороны, глазами правды. Фундамент, на котором он строил свою жизнь, вся удобная структура его существования были подорваны последовательностью событий, которые ознаменовали эти последние дни. В этот момент просветления и самораскрытия, всё, чего он так жадно искал и к чему стремился, - прибыль и выгода, мирской успех, чувственные наслаждения - все теперь казалось тщетным и грязным. Особенно ясно он видел в истинном свете глупость и опасность своей связи с Мальтес. Он никогда не любил ее. Это было не более чем увлечение, капитуляция перед лестью и соблазнами человека, чья молодость в самом зените.

Теперь же, напротив, его мысли обратились к Серайе, его жене, которая столько лет шла с ним рядом по жизни, работала вместе с ним, терпела его раздражительные слова, его капризы и эгоизм, безропотно сносила зной и тяготы дня. Как он мог принимать всё это как должное, не сказав ни слова благодарности? Терпение и доброта, любовь к ближнему, стремление делать добро, и прежде всего, неизменное бескорыстие, — вот её качества, доселе непризнанные им, и они вознеслись над ним, чтобы противостоять и обвинять его. Лоб его покрылся испариной. Этот неземной свет, проникая сквозь щели ставен, отбрасывал светлые полосы на стены, казалось, заключал его в тюрьму за его беззаконие. Охваченный волной раскаяния и угрызениями совести, он повернулся к ней.

- Серайя… ты не спишь?

Она тотчас ответила ему: она тоже не могла уснуть. Между ними повисла напряжённая тишина, затем, ниточки его языка, наконец, развязались. Срывающимся голосом, безудержным потоком слов, свидетельствующих о его смятенном духе, он признался в неверности, выразил своё сожаление, попросил у нее прощения. Завтра он порвёт с Мальтес, и отошлёт её вместе с братом. Она, молча, слушала его, сжимая его руку в знак моральной поддержки, а когда он умолкал, утешала его спокойными и ласковыми словами.

После освобождения от всего того, что было у него на душе, он почувствовал огромное облегчение. Он как будто сбросил с себя бремя, и с возобновившейся близостью он стал говорить свободно, доверительно, даже в какой-то степени экстравагантно, так как именно такова была его натура, что, вынырнув из глубин, он должен был воспарить до противоположной крайности.

«Скажи мне, Серайя… дорогая жена… всё, что произошло… что ты думаешь об этом?»

"Я не знаю. Но в одном я уверена: в том, чему мы здесь были свидетелями, заключена небесная тайна".

- «С моей стороны, — размышлял он, — стараясь сложить факты воедино, — а ты знаешь, что я всегда был человеком логичным, — этот малый вполне мог бы быть сыном какой-нибудь важной высокопоставленной особы — августейшего лица… один Господь знает кого». ... тем не менее, этот кто-то, по известным лишь ему причинам, пожелал скрыть происхождение ребенка. Все обстоятельства, особенно безвестность рождения - хотя смысл этого не совсем понятен мне - указывают на это.

Так он говорил несколько минут, импровизируя, а затем заключил: - Как бы то ни было, я должен признаться, что мне стыдно за мою бесчувственность - настолько, что я с готовностью загладил бы вину.

Трактирщик замолчал. С тех пор как взгляд Младенца проник в его сердце, в нём зародилось страстное желание, рождённое неожиданной любовью и взращенное инстинктом обладания. Так, с оттенком прежней важности, он продолжал:

- Я тут подумал, дорогая жена… если возможно… мы могли бы предложить забрать младенца себе.

С минуту она не отвечала. Потом медленно, но уверенно покачала головой.

-Нет, Элах, это невозможно. Какая мать откажется от материнства?

- Но подумай, какие преимущества мы можем предложить. Мы богаты... по крайней мере, - осторожно вставил он, - умеренно… Я вполне могу позволить себе быть великодушным и добрым.