Глава 9

Юлечка уезжала торопливо, ни с кем не простившись. Лёнька ткнулся было в калитку, Игорь Николаевич на крыльцо выходит и говорит, что уехала. Ясное дело, что не станут молодые в деревне киснуть. Таня тогда злилась ужасно. За учителя обидно: он-то один на всём свете. Юлечкины родители умерли, когда она только ходить училась. Бабушка вслед за ними отправилась. Теперь дед один в пустом доме.

- Ну, ничего, образумится, - по-старушечьи говорила Таня. - Вернётся.

Пришла Мила. Вертится вокруг дома, улыбается. Смешно ей. Ей всегда смешно, когда другим плохо. «Гнилое яблоко», - говорит Тошка.

- А брат-то твой жениться не надумал? - глаза щурит, смеётся. Специально из себя выводит. Я с ней ругаться начинаю, а она как выскочит за калитку, как заголосит:

- Чокнулась Морозова! На людей бросается! И стихи у него дурацкие! Строит из себя! - это она уже мне крикнула.

Лёнька и в самом деле писал стихи. Но кому сегодня интересна поэзия? В виде песен разве что, но и там царствует что попроще. В ту, ещё доинтернетовскую эпоху, он рассылал свои работы в толстом конверте по всем известным издательствам и по найденным адресам известных поэтов. Помню, как смеясь, брат рассказывал о том, что ему ответили. Стихи не подходили. Они не современны, в классическом стиле.

- Непонятно, - усмехнулся Лёнька. - Меня похвалили, поставив на одну ступень с классиками, или отругали, обвинив в несовременности?

Потому и слыл он чудаком. Нормальные люди, по мнению большинства деревенских, должны заниматься практическим трудом. А от стихов какая польза?

Через пару дней после Юлечкиной свадьбы Лёнька возвращается с работы, садится рядом со мной на крыльце и говорит:

- А знаешь, все в общем-то правы. Какой из меня поэт? Образование — два класса, три коридора.

И захохотал. По-страшному так.

- Ерунда, - говорю я. - Зачем тебе учиться? Пусть дураки учатся, а ты и так умный.

Он пристально смотрит на меня:

- Я когда-нибудь уеду. Наберусь смелости и уеду.

- Куда? - спрашиваю. - В Москву?

Все хотят в Москву. Кроме меня и стариков.

- Не обязательно. Куда-нибудь.

Я не понимаю этого «куда-нибудь». По-моему, если чего-то хочешь, то конкретно знаешь чего именно. Иначе это просто попытка побега, а от себя, как я уже писала, не убежишь.

Всё произошло в субботу. Три часа пополудни. Пополудни — что за странное слово? Может, я что-то путаю? Нет, бабушка точно сказала, что в три пополудни поезд. Лёнька уезжает. Я плачу. Бабушка охает. Мне всё кажется, что брат из-за Юлечки сбегает. Я уже ненавижу эту рыжую. Только Таня скажет потом, что ненавидеть кого-то только из-за того, что он хочет быть счастливым, глупо. Как же тогда найти баланс и осчастливить себя, не огорчив других? Наверное никак. Всегда найдётся пострадавший.

Юлечка будет приезжать к деду, весёлая и довольная жизнью. Станет ходить по улицам, гладить округлившийся живот и есть кислую вишню прямо с дерева. Я не смогу себя пересилить и ни разу не поздороваюсь. Всю зима будет слать письма с фотографиями маленького сынишки, обещать приехать вновь, а я каждый раз, когда Игорь Николаевич с гордостью покажет снимки, начну ругать про себя Юлечку разными нехорошими словами, за которые бабушка бы меня просто прибила.

Следующим летом муж уговорит её лететь в Турцию, и их самолёт едва взлетев, рухнет на землю. Не выживет никто. Ещё через два года Юлечкина свекровь приедет к дому Игоря Николаевича на роскошной машине, высадит у калитки трёхлетнего мальчика с чемоданом и уедет. Учитель станет воспитывать правнука, а я при каждом взгляде на Петю стану испытывать жуткий стыд за свои грубые слова, как будто именно они привели к катастрофе.

Жуткая несправедливость царит в мире. Я только-только начинаю это понимать, и от этого на душе так тошно, что хоть волком вой. Я вообще слишком много стала понимать в то лето. Сяду вечером на крыльцо, обхвачу колени руками и думаю. Ветер треплет волосы, трещат под ногами кузнечики и хочется плакать.

Раньше все было просто, как в моей толстой цветной «Библии для детей», как в школьном учебнике литературы, как в русских народных сказках, где побеждает не сильный и хитрый, а добрый и честный.

Был у нас на улице парень Ахмед. Приезжий. К нам мало кто приезжает, скорее наоборот. Его Каверин Юрка с приятелями убили. Хотели избить только да не рассчитали сил. Говорили, что он должен на родину убираться. Как будто жалко им кусочка земли да глотка воздуха.

Младшой говорил всегда, что нужно осуждать не человека, а грех в нём. Трудно осознать подобную мысль. Я спросила, как же быть с убийцами? Их тоже не осуждать? Младшой ответил, что их нужно пожалеть. А Ахмед как же? Его не жалко? И его жаль, оказывается. Всё-таки не дано мне дойти до той степени святости, когда жалеешь преступников. Хотя есть шанс, что Младшой, как всякий человек, ошибался в своих суждениях.