Войдя в лавку, Элен сняла шляпку.

— Это я! — крикнула она, как привыкла с детства, давая знать тому, кто сидит в задней комнате, чтобы тот спокойно продолжал сидеть и не думал, будто вот сейчас он разбогатеет.

Моррис долго спал днем и проснулся раздраженный, с тяжелой головой. Он оделся, провел беззубой расческой по волосам и тяжело заковылял вниз — грузный, усталый человек со сгорбленными плечами и всклокоченной седой шевелюрой. Он спустился уже в переднике. Хотя ему было зябко, Моррис нацедил себе чашечку холодного кофе и стал медленно его потягивать, прислонясь к газовому камину. Ида сидела за столом и читала.

— Ты чего даешь мне так долго спать? — упрекнул он жену.

Ида не ответила.

— Газета свежая или вчерашняя?

— Вчерашняя.

Моррис вымыл чашку и поставил ее на крышку газовой плиты. Войдя в лавку, он нажал на кассовом аппарате клавишу «откл.» и вынул из ящика пятицентовую монету. Потом поднял крышку аппарата, чиркнул спичкой о нижнюю доску прилавка и, прикрывая ладонью огонек, посмотрел на цифру, показывающую сегодняшний заработок. Ида наторговала на три доллара. Да при таких доходах кто может позволить себе и газету-то покупать?

Тем не менее, он отправился за газетой, сам сомневаясь, доставит ли она ему хоть малейшее удовольствие. Стоит ли вообще читать, что происходит в мире? Проходя мимо лавки Карпа, Моррис посмотрел через окно, как Луис обслуживает покупателя, а у прилавка толпятся, ожидая своей очереди, еще четверо. Дер ойлем из а гоилем! Моррис взял со стенда газетного киоска сегодняшний номер «Форвертс» и опустил пять центов в ящик из-под сигар. Сэм Перл, изучавший зеленую афишку с расписанием заездов, помахал Моррису рукой. Они никогда не разговаривали. Что Моррис знал про скачки? А что знал Сэм про то, как тяжело иной раз живется человеку? Голова у него была не столько светлая, сколько крепкая.

Бакалейщик вернулся в лавку, прошел в заднюю комнату и сел на кушетку, повернувшись так, чтобы со двора падал на газету серый сумеречный свет. И пока он пробегал газету близорукими, широко расставленными глазами, мысли его витали далеко-далеко, и долго читать он не смог.

— Ну, где твой покупатель? — спросил он Иду, отложив газету.

Она безучастно глядела через проем на переднюю комнату лавки и не ответила.

После минутной паузы она сказала:

— Тебе давно уже надо было продать лавку.

— Пока лавка хороша была, кому хотелось продавать ее? А как стала плохой, кто захочет ее купить?

— Что бы мы ни делали, все делаем слишком поздно. И лавку тоже во-время не продали. Я тебе говорила: «Моррис, пора продавать лавку». А ты говорил: «Успеется». Ну и что? Дом мы купили слишком поздно; теперь у нас такая задолженность по закладной, что мы не можем выплачивать каждый месяц. Я тебе говорила: «Моррис, не покупай, сейчас плохие времена». А ты говорил: «Купим, времена будут лучше, мы сэкономим на квартирной плате».

Моррис не ответил. Если уж не успел во-время сделать то, что нужно, так говори, не говори — все без толку.

Вошла Элен, спросила, был ли покупатель. Она совсем забыла об этом, но сейчас вспомнила, увидев мамино платье.

Она открыла сумочку, достала чек на свое жалованье и вручила отцу. Бакалейщик, не сказав ни слова, сунул чек под передник.

— Еще нет, — смущенно ответила Ида дочери. — Наверно, придет позже.

— Лавку не ходят покупать на ночь глядя! — сказал Моррис. — Лавку ходят покупать днем, когда видно, много ли покупателей. Если этот человек придет, он в два счета увидит, что лавка — как мертвая, и сразу убежит.

— Ты обедала? — спросила мать у Элен.

— Да.

— Что ты ела?

— Мама, я не собираю коллекцию обеденных меню.

— Садись, ужин готов.

Ида зажгла газовую плиту и поставила чайник.

— Почему ты думаешь, что он придет сегодня?

— Карп сказал, что у него есть знакомый иммигрант, который хочет купить лавку. Он работает в Бронксе, так что будет здесь поздно.

Моррис покачал головой.

— Это молодой человек, — продолжала Ида, — ему лет тридцать или тридцать два. Карп говорит, что он скопил капельку денег. Так он что-нибудь тут изменит, купит новый товар, сделает ремонт, устроит все по-современному, немножко рекламы — и будет у него приличное свое дело.

— Чтобы Карпу так жить, как это сбудется, — сказал бакалейщик.

— Давайте ужинать, — сказала Элен, садясь за стол.

— Я потом, — отозвалась Ида.

— А ты, папа?

— Я не голоден.

Моррис снова взялся за газету.

Элен принялась за еду одна. Было бы чудесно, если бы удалось в самом деле продать лавку и уехать отсюда, но это казалось ей несбыточной мечтой. Если так долго — собственно говоря, всю жизнь, не считая первых двух лет, — жить на одном и том же месте, то за один день никуда не переедешь.

Покончив с ужином, Элен встала из-за стола и хотела помочь матери вымыть посуду, но Ида не подпустила ее к раковине.

— Иди, отдыхай, — сказала она.

Элен взяла свои вещи и поднялась наверх.

Ей осточертела эта обшарпанная пятикомнатная квартира, особенно серая кухня, где она по утрам второпях проглатывала завтрак перед тем, как бежать на работу. Гостиная тоже выглядела тусклой, облезлой; несмотря на то, что была вся заставлена старомодной мебелью двадцатилетней давности, она казалась пустой, потому что в ней редко кто-нибудь бывал: родители семь дней в неделю копошились в лавке, и даже редкие гости, которые к ним заглядывали, предпочитали оставаться в задней комнате. Иногда Элен приглашала к себе кого-нибудь из подруг, и та поднималась наверх, в гостиную; однако Элен старалась поменьше бывать дома и предпочитала сама ходить в гости. Ее спальня была еще хуже гостиной — крошечная, темная, несмотря на стенной проем шириной в два и длиной в три фута, через который можно было видеть окна гостиной. А по вечерам Моррис и Ида должны были проходить через ее спальню, чтобы попасть к себе, а потом еще раз, чтобы попасть в ванную. Несколько раз заходил разговор о том, чтобы отдать Элен большую комнату — единственную удобную в квартире, — но больше нигде не вместилась бы родительская двуспальная кровать. А пятая комната — просто чулан под лестницей — была холодной, как ледник: Ида хранила там старые вещи, мебель и всякое барахло. Вот так они и жили. Однажды Элен, рассердившись, крикнула, что жить в такой квартире — это тихий ужас, и потом у нее долго было гадко на душе из-за того, что отцу и без того плохо, а она еще подливает масла в огонь.

На лестнице послышались тяжелые, медленные шаги Морриса. Он, сам не зная зачем, вошел в гостиную и плюхнулся в жесткое кресло, пытаясь устроиться поудобнее. Глаза у него были печальными, но он ничего не говорил — так всегда бывало, когда ему хотелось что-то сказать.

Когда Элен с братом были детьми, то по крайней мере в еврейские праздники Моррис запирал лавку и возил их в еврейский театр на Второй авеню — смотреть спектакль на идиш, или же приглашал каких-нибудь знакомых всей семьей в гости. Но после того, как Эфраим умер, Моррис редко ходил дальше соседнего перекрестка. Когда Элен думала о своей жизни, она всегда с горечью ощущала, как много теряет.

«Она похожа на маленькую птичку, — подумал Моррис. — Почему ей надо быть такой одинокой? Ведь это же только посмотреть, какая красавица! Ну, у кого еще такие синие глаза?»

Он порылся в кармане брюк и вынул пятидолларовую бумажку.

— Возьми, — сказал он, поднимаясь с кресла и смущенно протягивая ей деньги. — Тебе нужны туфли.

— Ты мне только что внизу дал пять долларов.

— Ну, и вот еще пять.

— Папа, в среду ведь было первое число.

— Я не могу забирать все твои деньги.

— Ты не забираешь. Я сама даю.

Она заставила его спрятать пять долларов. Он сунул их обратно в карман, но ему было стыдно.

— Что я когда-либо дал тебе? Из-за меня ты даже колледж бросила.

— Ты тут ни при чем, я сама решила бросить; но, может быть, я опять поступлю в колледж. Кто может знать?