— Ну, как ты поступишь? Тебе двадцать три года.

— Ты же сам говорил, что учиться никогда не поздно.

— Девочка моя, — вздохнул он. — О себе я не забочусь, но чтоб ты была счастлива, вот чего я хочу; а что я тебе дал?

— Я все дам себе сама, — улыбнулась Элен. — Ничего еще не потеряно.

Это должно было его успокоить. Он все еще верил в ее будущее.

Перед тем, как спуститься вниз, Моррис мягко сказал:

— Почему ты теперь все больше сидишь дома? Ты поссорилась с Натом?

— Нет, — ответила Элен, покраснев. — Просто, по-моему, у нас разные взгляды на жизнь.

Он не решился уточнить, что она имеет в виду.

Спускаясь по лестнице, он встретил Иду и понял, что она идет говорить с Элен на ту же тему.

Вечером в лавку вдруг повалили покупатели. Моррис повеселел, стал обмениваться любезностями с клиентами. Грустно улыбаясь, вошел Карл Йенсен, швед-художник, которого Моррис не видел уже несколько недель, — взял на два доллара пива, холодной грудинки и тонко нарезанного шведского сыра. Сперва бакалейщик боялся, что Йенсен попросит в долг — он никогда не платил того, что был должен, и Моррис закрыл ему кредит, — но нет, художник рассчитался наличными. Миссис Андерсон, старая надежная покупательница, купила продуктов на доллар. Затем появился какой-то незнакомый Моррису человек — оставил в лавке восемьдесят восемь центов. После него пришло еще двое покупателей. Моррис приободрился, он ощутил крошечный прилив надежды. Может быть, дай-то Бог, дела начинают поправляться. Но вот после половины девятого снова наступило затишье, и у Морриса заломило в руках от безделья. Уже много лет он был единственным в округе бакалейщиком, который держал лавку открытой по вечерам, до поздней ночи, и при этом едва-едва зарабатывал на жизнь. А теперь вот еще и Генрих Шмитц наносил ему поражение за поражением, и что останется от его жалких доходов, один Бог знает. Моррис закурил и тут же закашлялся. Ида наверху постучала чем-то тяжелым по полу; Моррис оторвал горящий кончик сигареты и спрятал окурок. Почему-то ему было не по себе; он подошел к окну и стал смотреть на улицу. Мимо проехал фургон. Прошел мистер Лоулер, когда-то постоянный покупатель, который по пятницам брал продуктов не меньше, чем на пять долларов. Моррис не видел его уже месяца два или три, но знал, куда мистер Лоулер идет сейчас; а тот, заметив Морриса в окне, поспешно отвернулся и прибавил шагу. Моррис следил за ним, пока тот не исчез за углом. Затем Моррис опять зажег спичку и проверил выручку: девять с половиной долларов; это не окупало даже расходов.

Парадная дверь открылась, и в лавку заглянула тупая физиономия Джулиуса Карпа.

— Подольский приходил?

— Какой такой Подольский?

— Иммигрант.

— Какой иммигрант? — спросил Моррис с раздражением.

Что-то буркнув, Карп вошел и притворил за собой дверь. Он был маленького роста, самодовольный и одет не по возрасту франтовато. Когда-то он, так же как и Моррис, маялся с утра до ночи в своей обувной лавчонке, а теперь, глядите-ка, весь день разгуливает по своей квартире в шелковой пижаме, пока перед ужином не наступит пора сменить Луиса. Несмотря на бесчувственность и нечуткость коротышки Карпа, Моррис раньше довольно легко с ним ладил, но с тех пор, как Карп сдал мастерскую портного другому бакалейщику, дело доходило до того, что они с Моррисом иной раз просто не разговаривали друг с другом. Когда-то, давным-давно, Карп проводил долгие часы в задней комнатке бакалейной лавки, сетуя на свою бедность, как будто бедность была каким-то новейшим изобретением, а Карп — первой в мире жертвой этого изобретения. Но по мере того, как Карп богател на продаже спиртного, он все реже и реже заходил к Моррису; а теперь заделался таким толстосумом, что если и заходил, так разве только для того, чтобы оглядеть лавку и дать какой-нибудь дурацкий непрошеный совет. Входным билетом для него была удача, которая так и шла к нему отовсюду, куда он только мог дотянуться, — а ведь кто-то от этого, небось, терял свое последнее. Однажды какой-то пьяный хулиган швырнул Карпу в окно камнем, а выбил стекла ему, Моррису. В другой раз Сэм Перл намекнул виноторговцу, на какую лошадь стоит поставить, а сам это сделать забыл, и Карп загреб на свою десятку целых пятьсот долларов. Много лет бакалейщик подавлял в себе недоброе чувство к Карпу, убеждая себя не питать к человеку злобу лишь за то, что он удачлив; но недавно Моррис поймал себя на том, что желает Карпу какой-нибудь небольшой напасти.

— Подольский — это тот, кого я звал посмотреть на твой гешефт, — ответил Карп.

— А что, этот иммигрант, враг он тебе, или что?

Карп бросил на Морриса неприязненный взгляд.

— Да разве, — гнул свое Моррис, — да разве кто-нибудь посоветует другу покупать вот такую лавку после того, как сам же и сделал, чтобы эта лавка горела синим огнем?

— Подольский — это тебе не ты, — ответил виноторговец. — Я ему все сказал про твой бизнес. Я ему сказал: «Квартал становится лучше, квартал становится зажиточней». Я сказал: «Ты можешь купить по дешевке и устроить хорошую лавку. Уже много лет торговля не идет, потому что двадцать лет ничего здесь не менялось».

— Дай Бог тебе прожить столько лет на свете, сколько я менял в своей лавке! — начал было Моррис, но не окончил, потому что Карп неожиданно повернулся к окну и стал озабоченно вглядываться в темную улицу.

— Видел серую машину, что сейчас проехала? — спросил виноторговец. — Я уже третий раз за последние двадцать минут вижу, как она тут проезжает.

У него в глазах мелькнула тревога.

Моррис знал, чего он боится.

— Так поставь у себя в лавке телефон, — посоветовал Моррис, — и будет тебе спокойнее.

Карп с минуту смотрел на улицу, потом ответил все еще взволнованным тоном:

— Никак нельзя держать телефон при винной лавке в таком квартале. Не успеешь завести себе телефон, как все пьяные бродяги станут заказывать выпивку по телефону, а когда принесешь заказ такому, оказывается, у него ни гроша в кармане.

Карп открыл было дверь, намереваясь уйти, но вспомнил что-то еще.

— Слушай, Моррис, — сказал он, понизив голос. — Если они снова проедут, так я запру парадную дверь и погашу свет. А потом крикну тебе через заднее окно, и ты сразу же звони в полицию.

— Это обойдется тебе в пять центов, — мрачно сказал Моррис.

— За мной не пропадет.

Все еще обеспокоенный, Карп вышел из лавки.

«Боже, благослови Джулиуса Карпа, — подумал Моррис. — Без него я жил бы слишком легкой жизнью. Так Бог создал Джулиуса Карпа, чтобы бедный бакалейщик никогда не забывал, какую жизнь он имеет. Из-за Карпа жизнь каким-то чудом кажется не такой уж и трудной, но чему тут завидовать? Да ну его со всеми его бутылками и его гелт, не надо мне ничего этого, только не быть таким, как Карп. Разве жизнь и без того не достаточно плохая?»

В половине десятого какой-то незнакомец зашел купить коробок спичек. Через пятнадцать минут Моррис погасил свет в витрине. Улица была как вымершая, только напротив, у прачечной, стояла какая-то машина. Моррис пригляделся: в машине было пусто. Он хотел закрыть лавку и идти спать, но потом решил подождать еще четверть часа. Иной раз покупатель заходил даже около десяти вечера. Десять центов — это десять центов, они тоже на земле не валяются.

У боковой двери, ведущей в прихожую, послышался шум, и Моррис почувствовал некоторое беспокойство.

— Ида?

Дверь медленно отворилась. Вошла Тесси Фузо, одетая в домашний жакет, — невзрачная большелицая итальянка.

— У вас уже закрыто, мистер Бобер? — спросила она застенчиво.

— Входите, — сказал Моррис.

— Простите, что я через заднюю дверь, но я не одета, а так не хотелось выходить на улицу.

— Ничего, ну что вы!

— Пожалуйста, дайте мне на двадцать центов ветчины, Нику на завтрак.

Он все понял. Она этим как бы просила у него прощения за то, что утром Ник побежал к Шмитцу. Моррис прибавил лишний ломтик ветчины.