— А что у тебя в погребе делает корабль? — спросил Грин и засмеялся. — Ради всех богов, Арма, я знаю, что мы с тобой уже два дня не виделись, но не старайся речи, предназначенные на два дня, высказать за десять минут — особенно твои речи. И перестань меня ругать — здесь же дети. Ты же знаешь, что это плохо на них сказывается. Они могут перенять твое презрительное отношение к главе семьи.

— Мое отношение презрительное? Да я целую землю, по которой ты ходишь! Я постоянно им твержу, какой ты замечательный человек, хотя это станет довольно трудно, если ты будешь так себя вести — они сами увидят правду. Однако...

Существовал лишь один способ управиться с Армой — кричать еще громче ее и действовать еще решительнее. Это было нелегко, особенно когда Грин был настолько уставшим, а Арма и не подумала бы поддаваться. Проблема заключалась в том, что она не чувствовала ни малейшего уважения к мужчине, которого могла заставить молчать, так что для того, чтобы господствовать над Армой, совершенно необходимо было ее перекричать.

Грин хорошенько сжал Арму в объятиях, так, что оказавшийся между ними младенец заверещал. Когда Арма принялась успокаивать ребенка, Алан начал рассказывать ей о событиях во дворце.

Она слушала молча — ну разве что время от времени вставляла вопросы и требовала подробностей. Алан рассказывал о таких вещах, о которых еще два года назад ни за что не стал бы упоминать при детях. Но общество рабов, откровенное до бесстыдства, избавило его от подобной сдержанности.

Они вошли в дом Армы, прошли через ее приемную, где работали шестеро писарей и секретарей, через собственно жилую часть и пришли на кухню.

Арма позвонила в колокольчик и приказала Инзах, хорошенькой миниатюрной блондинке, сходить в погреб и принести кварту чалоузмского вина. Один из писарей просунул голову в дверь и сообщил, что хозяйку хочет видеть господин Шешиарвренти, казначей с андунанаргского судна, по вопросу о редких птицах, которых она у него заказала несколько месяцев назад, и что он отказывается иметь дело с кем-либо, кроме самой хозяйки.

— Пускай малость поостынет, — сказала Арма. Писарь булькнул и исчез.

Грин взял на руки Пакси, их дочку, и принялся играть с ней, пока Арма наливала ему вина.

— Так долго продолжаться не может, — сказала Арма. — Я люблю тебя, а ты не оказываешь мне внимания, к какому я привыкла. Ты должен найти какой-нибудь предлог, чтобы порвать с герцогиней. Я — женщина сильная, и мне нужно много любви. Я хочу, чтобы ты был здесь.

Грин понимал, что ничего не потеряет, согласившись с Армой, поскольку он все равно намеревается в самое ближайшее время отсюда исчезнуть.

— Ты права, — сказал он. — Я поговорю с ней сразу же, как только придумаю убедительный повод. — Алан потер шею, словно чувствуя прикосновение топора палача. — Но он должен быть действительно убедительным.

Арма просияла от счастья. Она подняла свой бокал и произнесла:

— За герцогиню — чтоб ее демоны побрали.

— Тебе стоит быть поосторожнее, говоря такое при детях. Ты же знаешь, что, если они случайно повторят это при ком-нибудь и это дойдет до герцогини, тебя сожгут при первой же охоте на ведьм.

— Мои дети никогда не проговорятся! — фыркнула Арма. — Они слишком умны для этого — все в мать. Они знают, когда надо держать язык за зубами.

Грин осушил свой бокал и встал:

— Мне пора идти.

— Ты придешь домой сегодня ночью? Неужели герцогиня не пропускает ни одной ночи за неделю?

— Ни единой. И вечером я тоже не смогу заглянуть домой, потому что я должен встретиться с купцом Мираном в Доме Равенства. Сама понимаешь — дела.

— Я-то понимаю! А ты будешь мяться, оттягивать дело по разным причинам, и пройдет не один год, прежде чем ты...

— Если это затянется, я умру через полгода, — сказал Грин. — Я устал!!! Мне надо поспать.

Арма немедленно перешла от гнева к сочувствию:

— Бедненький ты мой! Почему бы тебе не плюнуть на эту встречу и не поспать здесь, пока не придет время возвращаться в замок? Я отправлю к Мирану гонца и передам, что ты заболел.

— Нет, там есть кое-что, чего мне нипочем нельзя упускать.

— А что это?

— Если я расскажу тебе или еще кому-нибудь, то могу сглазить.

— И что же это может быть? — возмущенно спросила Арма, снова возвращаясь к ярости. — Могу поспорить, речь идет о женщине!

— Знаешь, мне не до новых женщин. Мне бы с теми, что есть, разобраться! Нет, просто Миран поклялся мне всеми своими богами, что будет помалкивать, и я, конечно, тоже не собираюсь нарушать клятву.

— Знаю я, что ты думаешь о наших богах, — сказала Арма. — Ладно, иди себе! Но я тебя предупреждаю, я — женщина нетерпеливая. Даю тебе неделю на то, чтобы разобраться с герцогиней, а потом я сама возьмусь за дело.

— Этого не понадобится, — сказал Грин.

Он поцеловал Арму и детей и ушел, поздравив себя с тем, что ему удалось надолго нейтрализовать Арму. Если в течение недели он не осуществит свой план, он так или иначе погиб. Ему надо выбраться из города и пробраться через Ксардимур, несмотря на то что по заросшим густыми травами равнинам бродят стаи диких собак, человекоядных степных котов, людей — каннибалов и еще Бог весть кого.

ГЛАВА 4

В каждом городе и каждом селении Империи существовал свой Дом Равенства, в чьих стенах стирались все различия. Грин не знал о происхождении этого обычая, но признавал его ценность — здесь можно было спустить пар, избавившись от груза социальных обязанностей, давивших на каждый класс. Здесь рабы, во внешнем мире не смевшие открыть рот, могли в лицо обругать своего хозяина и уйти совершенно безнаказанно. Конечно, ничто не мешало хозяину отплатить рабу той же монетой — раб, входя сюда, тоже отказывался от всех своих законных прав. Насилие не то чтобы совсем здесь не встречалось, но до него дело доходило редко. Теоретически кровь, пролитая в этих стенах, не влекла за собой наказания. Но убийца должен был помнить, что, хотя полиция и не станет обращать на него внимания, ему придется иметь дело с кем-нибудь из родственников убитого. В Домах Равенства находил свое начало и конец не один случай кровной вражды.

После вечерней трапезы Грин извинился, сказав, что ему надо поговорить с Мираном о закупке некоторых эсторианских пряностей. Кроме того, купец упоминал, что во время своего последнего путешествия слыхал о группе эсторианских охотников, отправившихся за редкой и необычайно красивой птицей джетслен, и что когда купец вернется, он сможет изыскать способ приобрести ее. Зуни засияла — возможность приобрести птицу джетслен привлекала ее даже больше, чем возможность досадить мужу. Она благосклонно дала Грину позволение уйти.

Грин покинул обеденный зал, внутренне ликуя, но сохраняя кислую мину, долженствующую выражать печаль, которую причиняет ему разлука с герцогиней. Покинул он зал не очень грациозно, потому что Альзо выбрал этот момент, чтобы улечься именно у Алана на дороге. Грин отшатнулся, споткнулся и упал прямиком на огромного мастифа, который яростно зарычал, затрясся от негодования и обнажил клыки с явным намерением разорвать Грина в клочья. Землянин не пытался встать, потому что не желал давать Альзо законный повод броситься на него. Вместо этого он тоже оскалился и зарычал в ответ. Зал взорвался от хохота, и герцог, из выпученных глаз которого текли слезы, встал и, пошатываясь, подошел к тому месту, где эти двое стояли друг против друга, каждый на четырех конечностях. Герцог ухватил Альзо за шипастый ошейник и оттащил пса прочь, приказав Грину убираться подобру-поздорову.

Грин подавил вспышку гнева, поблагодарил герцога и удалился. Еще раз поклявшись себе, что придет день — и он голыми руками разорвет эту тварь на куски, землянин отправился в Дом Равенства. Пока Грин ехал на рикше, он едва успел успокоиться.

Большая главная комната с ее трехъярусным потолком была в эту ночь забита. Мужчины в длинных вечерних килтах и женщины в масках толпились вокруг столов, за которыми велись азартные игры, вокруг стоек и подмостков. Немалая толпа собралась вокруг подмостков, на которых назревала драка между двумя торговцами пшеницей, не нашедшими общего языка в деловом споре. Но больше всего народу сгрудилось, чтобы посмотреть на состязание мужа и жены. У мужа левая рука была привязана к телу, а жена была вооружена дубинкой — таким образом, их шансы были примерно равны, и теперь они ожидали сигнала начинать. Мужчина не рисковал в этой потасовке ничем большим, чем несколькими ссадинами на голове или синяками на руках. Если ему удастся отобрать дубинку у жены, он имеет право поступить с ней (с женой, а не с дубинкой), как ему заблагорассудится. Но если она сломает ему руку, он окажется целиком в зависимости от ее милосердия.