— Фуше был среди них. И стал герцогом Отрантским…

— Не имеет значения. Режим якобинцев рухнул. И Директория не удержалась — жалкая Директория не знала, что делать среди борьбы трех партий якобинцев, роялистов и «либералов», как назывались тогда сторонники конституционной монархии…

— Душой которых была мадам де Сталь?

— Какая разница — эта ли мадам, другая ли!.. — хмыкнул Днепров. Рухнуло все. Не могло не рухнуть. А таких, как Фуше, — один Фуше. И он уже тогда понимал, в отличие от госпожи де Сталь, что натворили революционеры, казнив Людовика XVI. Только прорвалось это понимание много позже — когда в Венсенском рву был расстрелян один из младших отпрысков королевского дома герцог Энгиенский, менее всех причастный к каким бы то ни было заговорам. Вы помните знаменитые слова Фуше по поводу этой казни?

— Звучат они парадоксом: «Это хуже, чем преступление, это ошибка».

— Именно! Но это не парадокс, а провидческий взгляд на естественную, казалось бы, репрессивную меру, продиктованную безопасностью первого консула

— И государства… — Ну да, разумеется: «Государство — это я»… Пусть так. Что разглядел в этом Фуше? Не преступление которое можно осудить в назидание, а затем изгладить из памяти. Роковую и непоправимую ошибку судьбы! Наполеон нарушил табу и был с той минуты обречен

— Прямо мистика какая-то, Вячеслав Петрович!..

— Человек далеко не все может объяснить себе и поэтому многое для него — мистика. Мы не знаем, что происходит в природе, в космосе, когда от какого-то и страшного известия вздрагивают миллионы, десятки миллионов людей. Укромные мысли этих миллионов в одно мгновение становятся коллективным разумом. Они еще не осознают и не чувствуют этого. Они просто спешат поделиться друг с другом своими тревогами и сомнениями. Испытывают такую потребность. Еще немного — и потребность оформляется в коллективную волю. Все. Маятник пошел в обратную сторону.

Откровение наказуемо мучительной паузой, когда надо что-то сказать, а сказать нечего, и пальцы сами ищут отвлекающей, бессмысленной работы. Никакой внешней связи сказанного с подразумеваемым. Ни даже намека. Но Париж опасно приблизился к Екатеринбургу, и ров Венсенского замка продлился заброшенной шахтой Верх-Исетскою завода, куда лилась и лилась кислота… Где тут спасительная мера иронии?

— Библейский плач на водах вавилонских…

— Что? — удивился академик.

— Жозефина де Богарне тоже была императрицей, — буднично сказал Лаврентий Павлович.

— Вас, я понял, интересует причина ее смерти?… Не знаю.

— Скорее не причина, а повод. Ведь ее отравили, не так ли?

— Вы что, где-нибудь читали об этом? Сенсационное открытие?.. Вы не могли этого прочитать.

— Не мог?.. Допустим. Но почему? Это же так очевидно.

— Очевидно, быть может, для истории. Но не для историков. Нет фактов. Отсутствуют свидетельства. Никаких следов.

— Именно это и насторожило меня. Так не бывает, Вячеслав Петрович… Давайте попытаемся исходить из той очевидности, которая напрашивается. Кто мог это сделать? Фуше?..

— Фуше — один из немногих, кто не побывал Мальмезоне в мае 1814 года, когда Наполеона отправили на Эльбу. Хотя, конечно, это еще ничего не доказывает. Некоторые исследователи утверждают, что Александр I был последним, с кем она прогуливалась по парку, — живая, энергичная, кипевшая праведным негодованием по поводу столь унизительного и жестокого решения участи великого сына Франции… Догадок тут может быть много, вряд ли подтвердится какая-нибудь одна. Если вообще подтвердится.

— Но Фуше — самая вероятная из них?

— Самая вероятная — это братья Наполеона. Весь его корсиканский клан, ненавидевший Жозефину. И именно поэтому такую версию надо отбросить сразу. Бонапартам было в ту пору не до Жозефины.

— Талейран?

— Едва ли. Ему она ничем не могла помешать. Он по-прежнему опасался одного Наполеона. А всем остальным стал мешать Александр I, уже диктовавший свою волю европейским монархам…

— Но отравили не его, а Жозефину.

— Мы не знаем, кого отравили, а кого только мечтали отравить. Мы лишь рассуждаем о том, кому и что было выгодно в тот момент. И кто кому больше мешал. Кстати, сам Фуше был неугоден всем в первую очередь. Цепь его предательств привела в конце концов на трон Людовика XVIII. И что? Пренебречь его услугой нельзя, вознаградить — невозможно. Плюс застарелая ненависть к нему Талейрана…

— Однако все они, включая самого Наполеона, остались живы. Умерла одна Жозефина. А вслед за этим — Валевская. Умирали женщины Бонапарта. Загадка?..

— Здесь-то как раз и нет загадки. Каждая из них могла поведать миру такую правду, которой он не в достоянии переварить. В том числе и о войне с Россией.

— Почему же Наполеон все-таки решился на поход к Россию? Ведь не ради Валевской…

— Интимный шантаж графини Валевской подвигнул его к идее сделать Польшу козырной картой в игре с Александром I, но ни один историк не назовет вам этот фактор решающим. Подошло время — и козырь был брошен на стол. При том, что ни Наполеон, ни Александр не намеревались восстанавливать Польское государство. Разница позиций зиждилась на циничном нюансе: Наполеон не хотел этого, но и принципе мог. Александр не мог, но повсюду заявлял, что хочет дать полякам Польшу, надеясь тем самым настроить их против Наполеона.

— Не хотели войны и не могли жить в мире…

— Да, это тот самый случай, когда ни ложь, ни правда, ни мир и ни война ничего изменить не могут, и на поверхности мирового свершения одновременно царят ожидаемое и непредвиденное. Силы ищут и требуют выхода в будущее, оглядываясь на прошлое. И тут любая иллюзия, любая интрига — любовная, это уж скорее всего — то есть, то, что не поддается прогнозу и счислению, становится направлением истории и судьбы: Мария Валевская поселяется со своим сыном на улице Шантерен в Париже!.. Сошлись знаковые символы, совпали время и место: здесь Наполеон когда-то начинал в доме Жозефины свой путь к славе и власти…

— Выходит, что не будь Валевской…

— Не знаю. Не берусь судить, как вышло бы. Скоро всего была бы другая Валевская. Историей движут не факты, а образы. И Наполеоном владел образ не черты поголовного и анонимного, как у Дантона или Робеспьера, а трагический стиль великой личности.

— Трагический — потому что утверждался великой кровью?

— Кто об этом сейчас вспоминает? В той же Франции. Кого теперь трогает, что Петр I рубил головы тысячам? Великий — и точка. И Наполеона боготворят. Народ любит трагедии… Не знаю, сумел ли я ответить на ваш вопрос.

— Во всяком случае мне уже не кажется странным что книга Тарле уводит в сторону от этих вопросов.

— Она не уводит. Тарле сам прошел мимо, потом что не видел и не мог их увидеть. Да и не историку отвечать на подобные вопросы, ибо это и не вопросы даже, а их призрачные тени.

— Кому же? Философу?..

— Только самой истории, которая заново расставит действующих лиц, распишет роли и будет коротать вечность новым интересом к старой драме.

— Но вы-то сумели найти ответ.

— Ну, что вы!.. Всего лишь популярно объяснил некоторые несущественные частности, — усмехнулся Днепров. И, погасив усмешку, суховато напомнил: — Я изучаю домарксовый период…

— Чтобы знать, от чего вздрогнут миллионы в послемарксовый?

Вечность расположилась на лице академика новым интересом к революционному энтузиазму собеседника.

— История не пишется заранее, милостивый государь! И вздрогнут — тогда и будем анализировать от чего… Однако ваш вопрос, мне кажется, выходит далеко за рамки обозначенной проблематики. Как вас прикажете понимать?

Берия посмотрел на него, как на милиционера с Арбата.

Секунды разгоряченно скакали из прошлого в будущее.

— Любой вопрос хорош сам по себе, если он хорош… Вы же не станете утверждать, что для вас смерть Жозефины де Богарне ограничивается анонимными интересами кучки последних визитеров Мальмезона…

— Не стану. Иначе вы, чего доброго, отмените свое приглашение на форель.