А Осипов уже говорил. Говорил взволнованно, нервно. Он не мог удержать слов, гневных, резких, направленных против Сергеева.

— Я не могу согласиться с Алексеем Федоровичем… Нельзя так, Алексей Федорович… Ты старый член партии, а говоришь — неряшливость. Если и есть неряшливость, то это наше благодушие, и твое, в частности. Я считаю, что вчерашний случай требует самых серьезных выводов. Классовый враг не дремлет… Ничего себе, неряшливость!.. Крантики… винтики… Да на заводе любой знает, что нужно быть дьявольски осторожным! Нет, тут не оплошность, товарищи. Дело, по-моему, посерьезнее. Я считаю, что вчерашний случай требует надлежащих выводов и особенно для тебя, Алексей Федорович. Нельзя быть таким близоруким…

Осипов говорил много.

Растерянный, смущенный, Сергеев вышел в коридор и закурил папиросу. Было неловко, досадно на себя. Неужели он действительно ничего не видит? Поднялся наверх к себе в кабинет. Посмотрел на часы. Уже девять. Сегодня приехала жена, а он со вчерашней ночи не был дома. Да, после собрания сразу домой… Зазвонил телефон.

— Да, я — Сергеев. Кто говорит? А, товарищ Дымов… Сейчас домой. А не поздно? Ну ладно, давайте адрес. Нет, нет, конечно, никому. Пока.

Сергеев записал адрес и позвонил в гараж.

Лифт поднял Сергеева на пятый этаж. Дверь открыл Дымов.

— A-а, Алексей Федорович, милости прошу! — улыбаясь, протянул руку Дымов.

Вдвоем они прошли в комнату. Небольшой, уютно обставленный кабинет. В углу шкаф с книгами, над письменным столом портрет наркома внутренних дел. Над диваном фотография мальчика лет десяти, удивительно похожего на Дымова. Здесь же, у стены, опрокинутый детский велосипед.

Дымов в форме. На красных петлицах горели знаки различия — по три прямоугольника: капитан государственной безопасности; на груди орден Красного Знамени. Сам Дымов — выше среднего роста, светловолосый, с еле пробивающейся сединой на висках, улыбающийся, с сеткой маленьких морщинок вокруг глаз.

— Прошу извинить, что поздно вытащил вас. Дела серьезные, — произнес он, пододвигая Сергееву стул и протягивая папиросы. — Да! — внезапно вспомнил Дымов. — Вы же, наверное, не ужинали. Безобразно у вас в институте на этот счет дело поставлено: собрание вечером, а буфет закрыт…

«Откуда он знает такие мелочи?» подумал Сергеев.

Дымов сразу приступил к делу:

— Ваше сегодняшнее выступление, Алексей Федорович, было неправильным. К институту приковано внимание врагов. Вы работаете над изобретением огромного оборонного значения. Враги знают об этом, Алексей Федорович. Необходимо быть начеку, особенно сейчас, когда остались считанные дни работы. Вчерашний случай — прямая диверсия, вредительский акт. Нам кое-что известно. Но надо ждать, терпеливо ждать, пока все хвостики не вытащим.

Часы показывали одиннадцать, когда Сергеев вышел от Дымова.

В машине, почти невидимый за рулем, спал Платоныч.

— Домой, Алексей Федорович? — зевая, спросил он.

— Да, Платоныч, пора, и так заждались.

Дома ждали Сергеева. Без него не садились ужинать. Перед самым ужином, когда уже сидели за столом, в кабинете задребезжал телефон.

Мише звонил приятель, Сеня Гольдин.

— Алло, Мишка, ты сошел с ума!

— Ты уверен в этом?

— Совершенно. Почему ты не был сегодня на стадионе?

— Был занят по самые уши.

— Алло, ты понимаешь, что можешь погубить честь всей команды? У нас остались решающие тренировки, тысячу чертей на твою голову! Противник набьет нам «всухую» двести голов и не даст плакать, и все из-за тебя.

Миша хохотал в трубку. Это была обычная гольдинская манера разговаривать. Незнакомому человеку он мог показаться страшно грубым. Но Миша знал своего приятеля: за всей его кажущейся на первый взгляд грубостью скрывалась добрая душа хорошего товарища. Оба они учатся в одной школе, оба отличные физкультурники и оба состоят в одной футбольной команде. Несколько лет мальчики крепко дружат, несмотря на то, что Сеня уже «старый комсомолец» и на два года старше Миши.

— Алло, у меня уважительная причина, — проговорил Миша: — встречал мать.

Гольдин помолчал.

— Ладно, так и быть, — проворчал он, — на этот раз прощается… Да, между прочим: я был на тренировке у противника.

— Ну и как?

— Ха-ха! Это просто ерунда. За их нападение я не дал бы и выеденного яйца. Беки тоже так себе. Откровенно говоря, мы набьем им «всухую» двести голов…

— И не дадим плакать, — закончил Миша.

— Ты угадал. Алло, Мишка! Жди меня завтра утром. Есть разговор. Гуд бай.

Миша вернулся в столовую. За ужином беседа явно не клеилась.

— Я так завидую всем изобретателям, — говорила Нина Дмитриевна, — но сама ничего не понимаю в технике.

— Вы отлично владеете техникой плаванья, — сказала Клавдия Павловна: — вы были лучшим пловцом на курорте. Однако я на вас, Нина Дмитриевна, в обиде: вокруг вас столько было военных, а вы меня так ни с кем и не познакомили.

— Право, не такой уж интересный народ, — ответила Нина Дмитриевна, — всё старые друзья по Востоку.

— В будущем году на юг обязательно поедет Миша — ведь он еще никогда не видел моря, — сказал Алексей Федорович.

Он взял сына за подбородок, их глаза встретились, и Миша увидел в глазах отца плохо скрываемое волнение и усталость после бессонной ночи.

— Смотрите-ка, а ведь сын загорел в Москве не меньше, чем мать в Крыму, — закончил отец.

Нина Дмитриевна подняла на мальчика синие глаза.

— Он очень похож на маму.

— О, он с матерью — одно целое! — оживился отец. — И потом они такие друзья, что и водой их не разольешь. Я их называю Бобчинским и Добчинским, а они за это страшно злятся на меня.

— Но ведь мы дома одни, а он вечно занят. Даже сегодня не мог пораньше приехать… И так всегда, — с укором сказала мать.

Гостья тряхнула белыми волосами и горестно вздохнула:

— Увы, мне это хорошо известно. Мой муж тоже военный специалист, и мне по целым дням приходится у себя в Хабаровске сидеть одной.

После ужина все разошлись по комнатам.

Миша уступил гостье диванчик в столовой, на котором он всегда спал, а сам лег в кабинете отца и сразу уснул. Проснулся оттого, что голова сползла с подушки и заныло в затылке. Потирая шею, спустил на пол ноги. В кабинете было темно и душно. Потягиваясь и широко зевая, мальчик чуть приподнял штору и распахнул окно. Тусклый рассвет наплывал на Москву. Наступал тот ранний утренний час, когда городские шумы не надолго стихают. В переулке было пустынно и прохладно. Миша с наслаждением вдыхал свежий ночной воздух, разглядывая спящий переулок. Вдруг, — может, ему это показалось? — он услышал шум в соседней комнате. Шум заинтересовал его: ведь еще так рано, все спят. Может, кто в окно залез?..

Из столовой чуть пробивался свет. Осторожно ступая босыми ногами, Миша подошел к двери. В замочную скважину Миша увидел, что за столом, закрыв лампу, сидит Нина Дмитриевна и что-то пишет. Она изредка беспокойно оглядывалась на дверь, словно кого опасаясь.

Миша недоуменно пожал плечами: что, она бессонницей страдает, что ли? Но закрытая лампа, боязливые взгляды, которые Нина Дмитриевна бросала на дверь, показались ему странными. Озадаченный виденным, Миша тихо отошел от двери и снова лег.

После завтрака отец и мать уехали на службу. Нина Дмитриевна напомнила Мише:

— Вы вчера обещали познакомить меня с Москвой. Поедемте в Третьяковскую галлерею.

— Хорошо…

— Почему вы такой угрюмый? Вам нездоровится?

— Нет, ничего.

— Я сейчас приведу себя в порядок, и поедемте.

Нина Дмитриевна ушла в кабинет. Миша устроился с книгой на диване — ждал приятеля. Хотелось поговорить с Семеном, рассказать ему о взрыве на заводе, о гостье, о том, что видел ночью.