Бежать было некуда, да и если бы такая возможность имелась, Тимур бы ее упустил. Назло – себе, врагам. Кому угодно назло.

От былых эмоций и сейчас по спине стекал холодный пот, и Тимур снова себя ненавидел. С самого детства он презирал себя за слабость и неумение давать отпор. Впрочем, война многому его научила. Например, стрелять. Почти не глядя стрелять, зная – пуля-дура обязательно попадет в цель. Не в того, что примостился с биноклем, так в того, кто прикрывает спину. Жать на спусковой крючок тоже было страшно. Где-то в глубинах, которые сам не осознавал, ворочалось что-то, ворчало. Раскатисто так ворчало, недовольно, шептало: нельзя.

Там, на другой стороне, тоже были люди, и стрелять по ним было страшно, до мурашек, да только необходимо. Кто сказал так? Начальник штаба. А еще было непонятное, сплетенное из сотен эмоций ощущение – и гадкое, и притягательное одновременно. Будто смотришь на цветок, неведомой, неземной, божественной красоты, любуешься им, подносишь к лицу и вдруг вдыхаешь гнилостный, сладковатый запах разложения. И от запаха этого появляется резкое отвращение, но цветок так прекрасен, что выбросить его жаль. И вот ты снова приближаешь его к носу, вдыхаешь, касаешься кожей лепестков. Потому что уже не можешь не чувствовать этого отвратительного и манящего аромата. Тимур стрелял и чувствовал вонь, как если бы такой цветок действительно существовал. Он считал патроны и испытывал то ощущение – мерзкое, противное его существу, но спусковой крючок исправно щелкал, и во рту появлялся гадливый привкус.

Вообще, у страха было много оттенков.

Иногда было страшно потерять товарища, остаться без оружия, безногой, никому не нужной калекой, но хуже всего было умереть. Чертов инстинкт, тот самый, что заставляет легкие дышать, а сердце биться, снова орал – нельзя, не время. Столько еще возможностей, столько гипотетических лет счастья. Мир у ног, куда хочешь, туда и ступай, главное, чтоб сигареты в кармане были и не успевшие еще отсыреть спички.

Тимуру было тошно от страха. От любого из его оттенков. Его не утешало, что, таких как он – сотни, тысячи. Все боятся. Может, по-разному и разного, но определенно все. Тот, кто бесстрашен, уже давно мертв.

Простынь то раскалялась, то становилось холодной и влажной, как змеиная кожа. Сны одолевали, спутывали, пеленали, из их объятий невозможно было выбраться. Шумел сухой ветер в высоких кронах, снова саднили потрескавшиеся от жажды губы, немилостиво чесалась спина под пудовым бронежилетом. Калашников привычно оттягивал плечо. Где-то вдали работал танк, в ответ летели противопехотные мины. Ад расторгался совсем рядом, кромешный, во всей своей уродливой правдивости. Дрожали руки – предательски, как всегда не вовремя. Пот застилал глаза. Казалось, что сердце выскочит, так бесперебойно и отчаянно оно колотилось, стучало об ребра, просилось вон.

Время – равнодушное, безликое, удваивалось, становилось абсолютно относительным. Ведь когда ты счастлив, всегда летит, опаздывает куда-то, а если дрожишь в окопе, тянется десятилетиями, никуда не спеша. Воевал полтора года, а кажется порой, что десять. И ночь эта – Варфоломеевская, тоже сделалась тягучей, словно кисель.

Только к утру удалось растормошиться, выбраться из тягостных сновидений. Зря, очень зря он решил окунуться в воспоминания, хоть и случайно все вышло.

Кофе несколько раз проливался мимо чашки, аппетит запаздывал, а Тимур все никак не мог отделаться от горечи на языке, от ненавистного страха, что нет-нет, но забирался под кожу. А ведь думал, что избавился от напасти, столько лет-то прошло.

Чувствовал ли себя трусом? Нет. Знал, что это далеко не так, вот только облегчения знание не приносило. Хотелось забыть все то дерьмо, оставить его в прошлом, за запертыми на навесной замок дверьми, в пыльном амбаре.

Жить, радоваться, быть счастливым.

Тимур затушил окурок, выдохнул дым, и решил, что будет. Во что бы то ни стало, забудет, выбросит воспоминания и все страхи вон. Если надо, сотрет память, шибанувшись об бетонную стену лбом, сделает что угодно, но счастливым станет. И, решив так, допил остывший кофе, осознав, что пора.

Пора, черт возьми, сделать хоть что-нибудь для достижения цели.

***

Близился Новый Год – на главной площади города, близ пышно украшенной елки, залили каток; супермаркеты города раздавали скидки и устраивали разнообразные акции – народ уже активно закупался к праздничному столу.

Тая глядела на суету с улыбкой. Сама она отмечать праздник не планировала, так, по мелочи – купила бутылку шампанского, фрукты, килограмм клубничного мороженого, решив выпить бокал-другой под старую комедию и параллельный бой курантов. Идти в ресторан, куда звали институтские друзья, или теперешние коллеги, настроения не было.

Отец, заехав в очередной раз, сказал, что едет в Москву, а оттуда улетает в Лондон. Тая все еще гневалась на родителя, запретив ему (в тысячный раз за последние несколько лет), вмешиваться в ее реалии. Александр Григорьевич покивал, даже не потрудившись сделать вид, что просьбе внемлет, и принялся расспрашивать дочку об ее жизни, отношениях с Русланом.

- Он странный, - только и сказала Тая, умолчав о приключениях.

Не то, чтобы она не доверяла отцу, скорее не хотела лишних поводов для его волнений – чрезмерная опека так и расплескивалась, как вода из стакана в дрожащих руках, куда уж больше.

Услышав планы на новогоднюю ночь, отец покачал головой, но заметив дочкин взгляд, примирительно поднял руки ладонями вверх:

- Дело твое, как хочешь, так и отмечай.

А сам подумал, что так празднуют старики и разочаровавшиеся в жизни люди.

Тимур тоже удивился. Приехал как всегда уже – после работы, с букетом, а также пакетом разнообразной снеди.

Тая, завидев гостинцы, только показала головой:

- Ты меня раскормишь, скоро в дверной проем помещаться перестану.

Тимур рассмеялся:

- Такому не бывать – ты стройная, как березка.

За столом уже, когда заговорили о празднике, мужчина недоуменно развел руками.

- Тая, поехали заграницу, на море, куда захочешь, только пальцем на карту ткни.

Девушка в ответ улыбнулась.

- Новый год – семейный праздник, и отмечать его на юге, лежа на берегу теплого моря, по меньшей мере, странно.

- Тогда застолье давай – с традиционным оливье, заливным, наполеоном к десерту. В ресторан закатимся, можно по стране прокатиться – в Питер, к примеру.

Тимур предлагал варианты, потому что вдруг понял, что этот Новый Год хочет провести с ней. Да, праздник семейный, вот только из его родни давно никого не осталось. Раньше он отмечал в компании друзей, коллег, случайных знакомых – кочуя по ресторанам и квартирам, а теперь вот, с ней захотелось. Так, чтобы до утра остаться: говорить, не в силах оторвать взгляда от горящих глаз, касаться, обжигаясь нежностью кожи, целовать, пить шампанское, пьянеть, и не от вина, а от ее запаха и вкуса.

- Нет, - ответила Тая, - не хочу странствовать и наряжаться. Ты, если захочешь, приезжай, налью бокал-другой, выну наушники и проведем вечер вместе. Но, только здесь – дома.

Тимур в ответ пожал плечами – ему было все равно где, лишь бы с ней.

И, глядя на нее – простую, уютную, домашнюю, кто явно не ждал гостей и наслаждался одиночеством, временем, проведенным наедине с собой, Тимур почувствовал, как растет пульс, как грохочет в висках. Она – независимая, самостоятельная, не нуждалась ни в нем, ни в его подарках, предложениях, ухаживаниях. Ей было все равно – приедет ли сегодня, останется ли до утра. Тимур сам не понимал – манит ли его такое отношение или же чрезмерно злит. В который раз мужчине захотелось стать частью ее жизни – чтобы хоть раз позвонила сама, хоть раз спросила, где он и с кем. Чтобы ждала.

Но, Тая была равнодушна – да, приветлива, мила, заботлива, но, безразлична. В ее глазах не зажигались огни, когда видела его на пороге. Кивала, мол, проходи, а сама отводила глаза, будто совсем другого человека ждала.