— Благослови вас бог за ваше приглашение, милостивые господа, но я спешу: разношу людям спасительное слово и духовное подкрепление, — теперь они особенно нужны людям.

— Но им ведь нужен и кусочек горячей лепешки, отец! — добродушно уговаривал его мушкетер. Ты же, я вижу, трясешься от холода, словно пес на льду. На возьми! — и мушкетер подал ему только что испеченную лепешку.

Монах осторожно уселся на одно из бревен и взял ее. Он чуть не обжегся и, прежде чем откусить, стал студить лепешку, перебрасывая ее с руки на руку. Но едва он надкусил, как лицо у него сморщилось от отвращения, — мы так и прыснули, — собственно, прыснули мы, ребята, мушкетер же, наоборот, помрачнел:

— Что, не очень вкусно? Ну да, ты, наверное, привык к лакомству. Видишь ли, нам стряпает голод, а он — самый лучший повар!

На лице монаха снова появился страх, — его речь полилась теперь, как ручей: он, мол, сам из нищенствующего ордена, францисканец, и ему очень хорошо знакомы нужда и нищета; они, мол, — его мученический венец, он сам живет только милостыней. Словом, он принялся так жаловаться и сетовать, что хоть уши затыкай. Монах старался показать себя благочестивым, — мол, он видит истинное блаженство в том, чтобы быть милосердным и помогать людям; с ними он делится своей милостыней, когда же ее у него нет, помогает им спасительным словом.

Чем больше францисканец тараторил, тем меньше он нравился нам.

— Погоди, — прервал его Матоуш. — Ты сказал, что готов поделиться той милостыней, которую тебе подают. Я полагаю, что ты идешь сейчас из того города, что виднеется вон там?

Когда же монах кивнул, мушкетер продолжал:

— Послушай-ка, ты, наверняка, получил там какое-нибудь подаяние. Мы, бедные солдаты, всей душой желаем его тем, кому ты его раздашь. Ты, разумеется, раздаешь его нуждающимся. Мы тоже три дня уже не ели как следует. Та лепешка, которую ты только что надкусил, незаметно выронил на землю и прикрыл своей сутаной, — для нас праздничное лакомство. Когда же мы войдем в город, нам станет еще горше, — ведь там мы, вероятно, увидим что-нибудь съедобное. Но купить его сможет только человек, имеющий деньги. Присовокупи нас к числу тех нуждающихся, которым ты помогаешь, и дай нам, если можешь, хотя бы по одной монетке. Поверь мне, ты совершишь благо.

Пятиокий разговаривал с монахом добродушным увещевательным тоном, но жалил его-, как слепень. Монах вскочил с места и забормотал, что сам он — член нищенствующего ордена и не смеет принимать от людей ничего, кроме хлеба. Но и его он насобирал так мало, что еле утолил им свой собственный голод. Монах судорожно прижимал правую руку к груди и, моргая глазами, смекал, куда бы ему улизнуть.

Я наблюдал за Пятиоким. С его лица разом исчезло всякое добродушие, и он не сводил глаз с руки монаха, подозрительно сжимавшей складки сутаны на груди.

— Чего ты испугался, отец? — спросил он его удивительно спокойным голосом. — Раз ты, служитель божий, говоришь, что у тебя нет денег для бедняков, — значит их действительно нет. Ведь не думаешь же ты, что мы, точно какие-нибудь безбожники, станем обыскивать тебя?

Тут наш францисканец сразу ощетинился:

— Смертельный грех взвалили бы вы себе на души! Я сам вам здесь, на этом месте, присягаю, что у меня нет при себе ни одного кусочка презренного металла. Если же лгу, то пусть я тотчас же провалюсь в преисподнюю! — говорил монах, ударяя при этом левой рукой по груди и торбе, а правой по-прежнему не переставая сжимать складки своей рясы. — Вы даже не представляете себе, как у меня болит сердце оттого, что я не могу вам помочь!

— Наверно, поэтому ты все время и держишься за сердце, ухмыльнулся мушкетер.

Услышав это, монах сразу же смутился и, только теперь освободив правую руку, опустил ее вниз…

— Тогда, стало быть, ничего не поделаешь, — вздохнул Пятиокий, — мы верим тебе. — Но погоди-ка, — остановил он францисканца, который уже собрался уходить, — ты все же сможешь помочь нам, — ведь ты слуга божий и господь бог должен наверняка иметь к тебе особое благоволение. Раз мы все такие бедняки, то становись вместе с нами на колени и давай помолимся сообща, — бог смилостивится и поможет нам. Возможно, когда начнешь молиться и ты, то господь выслушает нас и ниспошлет нам свое чудо.

Мушкетер тотчас же сам опустился на колени и так грозно взглянул на монаха, что тот не осмелился ослушаться его. Что касается меня, то я, хоть и не понимал, зачем это понадобилось Пятиокому, тут же последовал его примеру. Опустились на колени и Мотейл с Криштуфеком; последний, вероятно, даже сообразил, в чем дело, и только плутовато ухмылялся.

— Милостивый боже! — начал мушкетер. — Ты видишь здесь нас, четырех сирых и нищих, бедных, как церковные мыши, и голодных, как собаки. Сотвори в своей доброте чудо, чтобы мы смогли на него купить себе хоть немножко настоящей пищи. Молись! — крикнул он, наконец, францисканцу.

Монах читал молитвы одну за другой, тараторя что-то по-латыни, и нам казалось, им не будет конца. Мы поднялись, а он все еще не переставал молиться.

— Хватит! — прервал Пятиокий монаха, и в его голосе не осталось и следа от прежнего добродушия. — Теперь посмотрим, услышал ли нас господь бог. А ну-ка, выворачивайся, мошоночка, — не досталось ли тебе что-нибудь! Тут он вывернул свою торбу наизнанку, — она была пустой, как прежде.

— Теперь посмотри-ка, — не сотворил ли бог чуда у тебя в ранце! — подозвал меня мушкетер. В своей сумке я нашел, разумеется, одну пыль да кусочки грязи, которые попали туда, — здесь давно уже ничего не было. Ничего не обнаружили и другие.

Тут мушкетер Матоуш мигом подскочил к францисканцу и, прежде чем тот успел опомниться, вытащил из складок его рясы пухленький мешочек, который монах носил у себя на груди.

— Вот оно, чудо!!! — закричал мушкетер. — Бедный монах минуту назад уверял нас, что у него нет ни гроша, а теперь поглядите-ка — такая туго набитая мошна! Оно, конечно, понятно, раз бог пожелал сотворить чудо, то он выбрал из нас самого набожного и самого благочестивого.

Матоушу не удалось высказать свою мысль до конца. Монах, резко дернув рукой, порвал шнурок на шее, и мы только видели, как у святого отца сверкали пятки, когда он улепетывал от нас.

— Ничего себе, хорошенький слуга божий! — сплюнул Пятиокий и захохотал. — Мне кажется, что только теперь, ребята, эти деньги попали из грешных рук в руки праведные…

где рассказывается о том, как имперские беглецы попадают в плен и снова становятся солдатами, только теперь уже совсем иного войска

Продолжая свое путешествие, мы добрались до Тюрингии. Уже подмораживало, и к терзавшему нас голоду прибавился холод.

Этот край был так опустошен, что подобного разорения мы, пожалуй, еще не встречали. Развалины стен, груды разбросанных кирпичей и обгоревшие балки обозначали места, где некогда стояли большие села. Небольшие деревянные домишки сгорели дотла. Нигде не было видно ни одной мирно пасущейся скотинки, а полудохлые куры и петухи, разбежавшиеся, по полям, одичали и быстро уничтожались лисицами и хорьками, которых развелось тут огромное множество.

И не удивительно. Именно здесь больше, чем где бы то ни было, большаки и проселки кишмя кишели войсками, и нам пришлось почти все время пробираться лесами, которых, к нашему счастью, оказалось тут много. Весь край выглядел безлюдным, и когда мы впервые встретились с людьми, то как у них, так и у нас было немало страха. Это случилось лунной ночью, когда нам удалось наткнуться на неубранное поле кормовой свеклы. По полю мелькали странные тени, передвигавшиеся на четвереньках и похожие на каких-то тяжелых и неповоротливых животных. Сначала мы подумали, что здесь роются дикие свиньи, но потом одна из теней поднялась, вскрикнула, а вслед за ней дали тягу и другие тени. Они пустились наутек — уже не на четвереньках, а бойко, на двух ногах. Словом, это были голодные крестьяне, вырывавшие из земли кормовую свеклу, которую они прежде собирали для скота, а теперь питались ею сами.