Я тоже был родом из деревни, и мне стало особенно жалко этих несчастных людей.

С наступлением зимы было труднее подыскать себе ночлег. Нечего было и думать найти сарай или стог соломы. Весь край выгорел. Мы разводили в лесу огонь из хвороста и укрывались еловыми ветками. Что будет с нами, когда ударят настоящие морозы, мы даже не могли себе представить. Нам и в голову не приходило, что только один удивительный случай избавит нас от подобных забот.

В ноябре мы нашли в лесу такой приют, какого давно уже не имели: просторную пещеру в песчаниковой скале. Хотя пещера имела широкий и совсем открытый вход, но он выходил на юг и был довольно хорошо защищен от ветра. В тот же день нам удалось поймать зайца — на его спине сидела ласка, вцепившаяся зубами в его шею; он забрел прямо к нам в руки. Мы испекли зайца; это был настоящий панский ужин, — правда, без соли и хлеба, — наелись и, укрывшись хвоей, надолго погрузились в глубокий сон.

К сожалению, он оказался чересчур глубоким!

Проснувшись, я почувствовал, что не могу пошевельнуться. Мне сразу же бросилась в глаза горящая лучина. Кто-то освещал нашу пещеру. Я различил несколько крепких ребят, стоявших над нами и о чем-то советовавшихся между собой. Я заметил, что мои друзья тоже не двигаются, они, как и я, были связаны веревками, точно дорожные чемоданы.

Да, положение было незавидное.

Тут я услышал голос Пятиокого. Он так ругался по-немецки, что хоть затыкай уши, но никто не обращал на него никакого внимания, — все время слышалась чужая, немецкая, речь.

Потом незнакомцы подняли нас, вынесли из пещеры и пустились с нами по лесу, словно охотники, несущие связанных серн. Тут мне удалось рассмотреть их уже получше. Выглядели они довольно пестро: на них были деревенские шаровары, на редкость изорванные куртки; у одних они были явно солдатские, у других — простые крестьянские полушубки, на головах — барашковые шапки или драгунские шлемы, а в руках — цепы, пики, косы и алебарды. Теперь я догадался, в чем дело: это были крестьяне-повстанцы, вооруженные ружьями, захваченными у солдат или подобранными на поле битвы.

Мысленно я поставил над нами крест, — ведь мы очутились во власти тех, кто более всего и по праву ненавидел солдат, — в руках крестьян.

На эти мрачные мысли наводила и режущая боль от веревок, которыми я был связан. Короче, такое путешествие не доставляло нам никакого удовольствия. К счастью, оно продолжалось не долго. Скоро мы заметили впереди, между деревьями, огромный костер, вокруг которого толпились фигуры, одетые точно так же, как наши носильщики.

Крестьяне встретили нас ревом, угрожали нам кулаками и оружием. Мы лежали один возле другого, беспомощные, как агнцы, приготовленные для заклания.

Когда шум немного приутих, послышался голос нашего Матоуша, который вместо того, чтобы умолять и просить крестьян, грубо напустился на них, и я подумал, что теперь они обязательно приколют нас. Впрочем, мне было неизвестно, о чем он говорил по-немецки. Только я не мог поверить своим глазам, когда с лиц крестьян, склонившихся над нами, начали понемногу исчезать злость и ненависть и то у одного, то у другого стали появляться улыбки. Потом они расхохотались так, что кругом поднялось необычное ржание, словно во время гулянья в день храмового праздника. Те, кто находился рядом с нами, тут же принялись развязывать наши путы, и через минуту мы были свободны!.

Позже, когда я спросил Пятиокого, чем ему удалось вызвать такое чудо, он ответил:

— Какое там чудо! Мне пришлось ругаться с крестьянами почище и покрепче, чем они умеют сами. Я объяснил им, что если они прикончат нас, то этим сыграют только на руку солдатам, — ведь те давно уже приготовили для нас виселицу, а вы двое даже уже разок сорвались с нее! Главное, дружок, я ругал их, как крестьянин, руганью я и взял их.

Действительно, потом мы быстро договорились с крестьянами: старый мушкетер и Криштуфек — по-немецки, а я с Мотейлом — при помощи рук.

Из их рассказов мы узнали, что они собрались из восемнадцати деревень и что их осталось лишь около двухсот человек. Грабили их, вероятно, войска всех воюющих народов — баварцы, саксонцы, австрийцы, французы, шведы и многие другие — всех не перечислишь! Как только наступала маленькая передышка, за крестьян брались их господа, которые стремились пополнить свою пострадавшую мошну за счет жалких остатков крестьянского имущества. Когда крестьянам терять уже было нечего, они взяли цепы, косы, вилы, ножи, топоры и отправились к замку. Сам-то он был цел, но, как они убедились позднее, порядком прочищен, — в нем осталась небогатая обстановка — над господами была только крыша и самое необходимое в погребе и на кухне. Им, вероятно, было чем откупиться, когда на них набрасывались солдаты. Если у человека умирает от голода ребенок и нет охапки соломы, на которую он уложил бы больную горячкой жену, то ему невыносимо тяжело смотреть на нескольких праздных людишек, живущих в тепленьком местечке и имеющих вкусные кушанья. Вдобавок, по рассказам крестьян, их господа были особенно хороши, — речь шла не о барщине, оброке, податях или телесных наказаниях, — подобное было повсюду, — они не только обирали своих подданных, но и сдирали с них шкуру. Из всех их жалоб мне особенно запомнилась одна: в последнюю жатву крестьяне, как обычно, должны были собирать урожай на господском поле. Но погода была такая плохая, что жатва затянулась и на свои полоски земли у них не осталось времени, — хлеба уже ложились к земле, осыпались, мокли и гнили на корню. Когда же они закончили барщину и поспешили на свои полоски спасать то, что еще можно было спасти, графиня придумала для них новую работу. Крестьянам пришлось собирать ракушки от улиток, которые понадобятся ей зимой, — она прикажет им наматывать на них пряжу.

Нетрудно понять, с какими чувствами стекались эти верные подданные к замку. Благородных господ они, правда, не поймали, зато им удалось выместить свое зло на управляющем. Счет его грехов был длинный: истязание, забивание в колодки, подвешивание за руки к суку и такие зверства, как выкалывание глаза и отсечение рук. Однако расплата крестьян была коротка: оставляй замок, они повесили милейшего управляющего. Отойдя на целую милю, они еще видели, как он болтался под балкой самой высокой башенки замка и смотрел им вслед. Пожалуй, после ухода крестьян только эта башенка и уцелела, — в остальном же весь господский замок точь-в-точь походил на их разоренные деревни.

После этого они уже не сомневались, что пан граф пошлет против них солдат. Тогда крестьяне, забрав своих жен и детей — больше у них ничего не было, — ушли в лес и с тех пор живут там. Там беднякам было нисколько не хуже, чем в их прежних домах, которые давно уже перестали быть их убежищами. Кроме того, теперь люди были свободны. Над ними уже не было ни одного господина: когда они брались за оружие, то боролись за свое кровное дело. Мне было близко и понятно их положение, — ведь я и сам был не один день послушным рабом своего военного начальника.

Потом крестьяне рассказали, что их граф действительно выслал против них солдат. Но в лесу крестьянин в три раза сильнее, чем за деревенской околицей. Здесь им был знаком каждый уголок, они были ловки и подвижны, как лесные куницы. Граф только разжигал их гнев. С тех пор они не раз сталкивались с небольшими военными отрядами и в стычках с ними приобрели оружие и кое-какое обмундирование.

Пятиокий спросил крестьян, что они собираются делать с нами. Они, пожалуй, могли бы отпустить нас, сказали мужики, но хотят подождать, пока не вернется их начальник, — тот, мол, решает все их вопросы.

Кто же он такой?..

Что касается его имени, то они, мол, тоже не помнят: имя звучит так странно, что вряд ли кто сможет как следует произнести его, но сам он, мол, знаменитый гусит.

Это слово едва не отняло у меня дыхание. Но, но… не ослышался ли я? Гусит в Тюрингенвальде,[20] среди немецких крестьян?.. Нет-нет, меня не обманул слух, — они произнесли это слово!