– Я очень стараюсь, а все-таки дурна в этой роли. Когда играю в дурной комедии, помогу хорошенько войти в положение лица. Ты помнишь, как мы, играя с Мелидором, который прехладнокровно рассказывал самые страстные вещи, всегда старались отворачиваться от него, чтобы не захохотать. И с Монжене точно так же: когда ты тут, и мои взгляд встречается с твоим – я готова расхохотаться; для печального вида я должна подумать о несчастье Полины, и это приводит меня в театральное положение, но тяжко, потому что сердце мое раздирается. Я не знала, что труднее играть комедию в свете, нежели на сцене.

– Я помогу тебе, – сказал Лавалле. – Ты одна не сорвешь с него маски. Предоставь мне атаковать его и взять приступом без вреда для тебя.

Однажды Лоренция играла Гермиону в Андромахе. Давно уже публика ждала ее в этой пьесе. Может быть, она изучила роль превосходно, или многочисленная и блестящая публика придала ей новые силы, или она имела нужду излить в это превосходное творение все силу и искусство, которые неприятно тратила с Монжене в последние две недели, только она превзошла себя и имела такой успех, какого еще никогда не имела.

Монжене искал Лоренцию не за гений, а за ее репутацию. Когда Лоренция уставала, и публика казалась к ней холодной, он засыпал спокойнее при мысли, что может не успеть в своем предприятии. Но когда ее вызывали и бросали ей венки, он не спал и проводил ночи в обдумывании планов соблазна.

В тот вечер он был в театре, в ложе близ сцены с Полиной, г-жой С** и Лавалле. Он был так взволнован восторженными рукоплесканиями, раздававшимися перед прекрасной Гермионой, что вовсе не замечал присутствия Полины. Два или три раза он задевал ее локтями (ложи там очень узки), когда принимался с жаром хлопать. Он желал, чтобы Лоренция его заметила, услышала его хлопанье в шуме целой залы, а когда Полина жаловалась, что его хлопанье мешает ей слышать последние слова каждой реплики, он грубо сказал:

– Зачем вам слышать? Ведь вы этого понимать не можете.

В некоторые минуты, несмотря на свои дипломатические привычки, Монжене не мог скрыть своего грубого презрения к несчастной девушке. Он не любил ее, хотя она была хороша и достойна любви, и досадовал на доверчивую самоуверенность провинциалки, которая воображала, что затмевает перед ним великую актрису. Он также устал, утомился своей ролью. Как бы зол ни был человек, он не может делать зла с наслаждением. Если не раскаяние, то стыд часто отнимает все средства у злобы.

Полина чувствовала, что слабеет, и молчала, но через минуту сказала, что не может сносить жара, встала и вышла. Добрая г-жа С**, душевно о ней жалевшая, повела ее в уборную Лоренции, где Полина упала на софу без чувств. Пока г-жа С** и служанка распускали ей корсет и старались привести ее в чувство, Монжене, не думая о зле, которое ей сделал, продолжал восхищаться и аплодировать актрисе.

По окончании акта Лавалле завладел г-н Монжене и, изобразив самое искреннее лицо, сказал ему:

– Никогда еще Лоренция не была так изумительна, как сегодня! Ее голос и взор отличались блеском, какого я не видывал. Это меня беспокоит.

– Почему же? – спросил Лавалле. – Разве вы боитесь, что это происходит от лихорадки?

– Разумеется, это лихорадочная сила, – отвечал Лавалле. – Я знаю дело. Знаю, что женщина нежная и страждущая, как Лоренция, не достигает таких эффектов без вредного возбуждения. Бьюсь об заклад, что Лоренция лежит без чувств весь антракт. Так всегда бывает с женщинами, у которых вся сила происходит от страсти.

– Пойдем к ней! – сказал Монжене, подымаясь.

– О нет! – прервал Лавалле, сажая его на место с торжественностью, над которою сам внутренне смеялся. – Этим мы не успокоим ее чувств.

– Что вы хотите сказать? – вскричал Монжене.

– Ровно ничего, – отвечал актер с видом человека, изменившего самому себе.

Такая комедия продолжалась во все время антракта. Монжене был недоверчив, но не был проницателен. В нем было слишком много самоуверенности, и он не мог заметить, что над ним смеются. Притом же он вступил в неравную борьбу, и Лавалле говорил себе: «Ага! Ты вздумал тягаться с актером, который в продолжение пятидесяти лет заставлял публику смеяться и плакать, не вынимая даже руки из карманов! Увидишь!..»

К концу спектакля Монжене потерял голову. Лавалле ни разу не сказал ему, что он любим, но тысячу раз намекнул, что его обожают. Едва Монжене открыто поверил, как Лавалле начал его разуверять с такой искусной неловкостью, что, обманутый более и более, он убеждался в своей мысли.

Во время пятого акта Лавалле пошел к г-же С**.

– Отвезите Полину домой, – сказал он. – Возьмите с собой служанку, и пришлите ее сюда не ранее, как через четверть часа после окончания спектакля. Надо устроить свидание Монжене с Лоренцией наедине в ее уборной. Время пришло; теперь он наш. Я спрячусь за трюмо и не оставлю вашу дочь ни на минуту. Поезжайте, и положитесь во всем на меня.

Все пошло, как Лавалле задумал, а случай еще более помог ему. Лоренция возвратилась в уборную, опираясь на руку Монжене, и, никого не видя (Лавалле спрятался за костюмы, прикрытые занавеской, и за зеркало), спросила, где ее мать и подруга. Капельдинер⁹, проходивший по коридору, отвечал на ее вопрос, что принуждены были увезти девицу Д**, с которой сделались конвульсии (и это, по несчастью, была сущая правда). Лоренция вовсе не знала о сцене, приготовленной ее другом Лавалле, но забыла бы ее, узнав такую печальную новость. Сердце ее сжалось, и при мысли о страданиях подруги, соединенной с усталостью и душевным волнением, она бросилась в кресла и зарыдала.

Дерзкий Монжене, почитая себя обладателем и мучителен обеих приятельниц, потерял свое благоразумие и решился на объяснение самое беспорядочное и хладнокровно-страстное. Он клялся, что любил только Лоренцию, что только она может удержать его от самоубийства или от поступка худшего – от самоубийства нравственного, от женитьбы с досады. Он всячески старался излечиться от страсти, по его мнению, несчастной: он бросился в свет, в искусства, в критику, в уединение, но ничто не помогало. Полина прекрасна и могла бы ему понравиться, но он чувствовал к ней только холодное уважение, потому что всегда видел возле нее Лоренцию. Он знает, что им пренебрегают, и от отчаяния, не желая больше обманывать Полину и быть причиной ее бедствий, решается навсегда удалиться!.. Объявив о своей покорной решимости, он осмелился схватить руку Лоренции, но она вырвала ее с ужасом. Сначала она так рассердилась, что хотела остановить его, но Лавалле, желавший прямых доказательств, пробрался к двери, которую нарочно прикрыли занавеской, начал стучать, кашлять и вдруг вошел. Одним взглядом он укротил справедливое негодование актрисы, и пока Монжене проклинал его, он увлек за собой любовника, не дав ему узнать о последствиях объяснения. Служанка приехала и принялась одевать свою госпожу.

Лавалле прокрался к Лоренции и все рассказал ей в двух словах. Он убедил ее сказаться больной и не принимать Монжене на следующее утро. Потом воротился к влюбленному и поехал к нему в дом, где остался почти до утра; распалял ему голову и забавлялся, с комической важностью, всеми романами, которые ему рассказывал. Лавалле вышел, убедив его написать Лоренции, а в полдень он снова явился к Монжене и хотел прочесть письмо, писанное и тысячу раз переделанное во время упоительной бессонницы. Актер притворился, что находит его слишком робким, недостаточно ясным.

– Не забывайте, – сказал он, – что Лоренция долго еще будет в вас сомневаться. Ваша страстишка к Полине вселила в ней беспокойство, которое вы не скоро истребите. Вы знаете женскую гордость; надо пожертвовать провинциалкой и ясно показать, как мало вы ей занимаетесь. Можно устроить все это, не изменив правилам учтивости. Скажите, что Полина, может быть, ангел, но что Лоренция выше всех ангелов; скажите все, что вы так хорошо пишете в ваших повестях и статьях. Не теряйте времени. Бог знает, что может случиться с этими двумя женщинами! Лоренция – женщина романическая; в ней все высокие мысли трагической царицы. Великодушие и опасение могут заставить ее принести себя в жертву сопернице... Объяснитесь вполне, и если она вас любит, как я думаю, как я уверен, хоть мне об этом ничего не говорили, то уверяю вас, что радость победы заглушит угрызения совести.

Монжене не решался, писал, рвал письма, снова писал... Наконец Лавалле понес письмо Лоренции.

VII.

В течение целой недели Монжене не мог видеть Лоренции и не смел спросить у Лавалле о причине такого отказа и молчания: так страшился он мысли, что над ним пошутили, так боялся он убедиться в справедливости своей догадки!

Между тем, Полина и Лоренция жили под домашними бурями. Лоренция старалась привести подругу к откровению, но без успеха. Чем больше искала она случая отвратить Полину от Монжене, тем больше Полина страдала, не прибегая к благодетельному средству, которое могло спасти ее.

Полина оскорблялась, видя, что у нее хотят выведать тайну души. Она знала о хитростях Лоренции против Монжене и объясняла их так же, как он. Она чрезвычайно сердилась на подругу за то, что та старалась и успела отнять у нее любовь человека, которого она до сих пор не считала обманщиком. Поведение Лоренции она приписывала гнусному желанию видеть всех мужчин у своих ног. «Лоренции нужно было, – думала она, – привлечь самого равнодушного, когда она увидала, что он меня любит. Я стала для нее ненавистной и презренной с той минуты, когда меня заметил один мужчина в ее присутствии. Вот источник ее нескромного любопытства и шпионства: она хотела узнать, что происходит между ним и мной. Она старалась, чтобы он не мог меня видеть. Она расстроила слабого человека, очарованного ее славой, которому надоела моя печаль».