Полина не хотела обвинять Монжене в другом преступлении, кроме невольного увлечения. По гордости, она не могла предаваться невознагражденной любви, и страдала только от стыда, что покинута; но такая печаль сильнее всех других! В Полине не было нежной души, и гнев терзал ее больше сожаления. Ее благородные чувства заставляли ее действовать и мыслить благородно даже среди заблуждений, в которые она была погружена оскорбленной гордостью. Она считала Лоренцию достойной презрения, и в этой мысли, которая сама по себе уже была жалкой неблагодарностью, не было ни чувства, ни воли неблагодарности. Она утешалась, вознося себя выше своей соперницы и предоставляя ей поле битвы без унижения и без злобы. «Пусть утешается, – думала она, – пусть торжествует. Я согласна. Решаюсь служить трофеем. Когда-нибудь она принуждена будет отдать мне справедливость, удивляться моему великодушию, оценить мою непоколебимую преданность, краснеть своего коварства. И Монжене откроет глаза, узнает, какой женщиной пожертвовал ради блестящего имени. Он раскается, но поздно: моя добродетель отмстит за меня!»

Есть души возвышенные, но не добрые. Не нужно смешивать тех, кто творит зло с сознанием, и тех, кто творит зло поневоле, не думая удаляться от справедливости. Последние несчастнее первых; они ищут идеал, не существующий на земле, и не имеют в себе нежности и любви, которые заставляют сносить человеческое несовершенство. Можно сказать про подобных людей, что они снисходительны и добры только тогда, когда спят.

В Полине был здравый рассудок и истинная любовь к справедливости, но между теорией и практикой возвышалась стена: ее неизмеримое самолюбие, ничем неудержанное и развитое всеми обстоятельствами. Ее красота, ум, прекрасное поведение с матерью, чистота ее нрава и мыслей казались ей трудно добытыми драгоценностями, и надо было непрерывно напоминать ей о них, чтобы она не завидовала другим. Она тоже хотела играть роль, и чем более притворялась, что желает попасть в число обыкновенных женщин, тем более восставала против мысли, что ее могут причислить к ним. Если бы она могла рассмотреть себя с проницательностью, какую дает глубокая мудрость или великодушная простота сердца, то узнала бы, что ее домашние добродетели не всегда были без пятна, что ее прошлое снисхождение к Лоренции не всегда было такое полное, такое дружеское, как она воображала. Она непременно открыла бы личную потребность жить не так, как она жила прежде, развиваться, выказывать себя. Такая потребность священна и принадлежит к святым правам человека, но не следует превращать ее в добродетель и обманывать себя, желая придать себе больше величия в собственных глазах. От этой мысли до желания обмануть других – один только шаг, и Полина сделала его. Ей невозможно было возвратиться назад и согласиться на удовольствие быть простой смертной, когда она позволила боготворить себя.

Не желая порадовать Лоренцию своим унижением, она притворилась равнодушной и твердо перенесла горе. Ее спокойствие не обмануло Лоренцию, которая испугалась и страдала, видя, что она сохнет. Лоренция не хотела нанести ей последний удар, рассказав о постыдной измене Монжене; она решилась сносить немое нарекание, что соблазнила и отняла Монжене у Полины. Она не хотела принять письмо. Лавалле рассказал ей содержание, а она попросила его сохранить запечатанное письмо, если оно будет нужно для Полины. Как она желала, чтобы это письмо было писано к другой женщине! Она знала, что Полина ненавидит больше причину, нежели творца своих несчастий.

Однажды Лавалле, выходя от Лоренции, встретился с Монжене, которому отказали в десятый раз. Он был вне себя и, все позабыв, осыпал старого актера упреками и угрозами. Актер сначала только пожимал плечами. Но когда Монжене начал обвинять даже Лоренцию и, жалуясь на обман, стал говорить о мщении, добрый и правдивый Лавалле не мог удержать гнева и сказал ему:

– Теперь только жалею, что я стар. Седые волосы запрещают мне драться на дуэли, и вы подумаете, что я пользуюсь этой привилегией против вас. Признаюсь, если б я был двадцатью годами моложе, я бы дал вам пощечину.

– И угроза уже есть подлость, – прервал Монжене, побледнев, – и я вам отвечаю тем же. Если б я был двадцатью годами старее, то первый дал бы вам пощечину.

– Так берегитесь! – вскричал Лавалле. – Я могу, отбросив стыд и совесть, нанести вам публично оскорбление, если вы решитесь огорчить женщину, честь которой мне дороже моей собственной.

Возвратившись домой и успокоившись, Монжене понял, что всякая публичная месть обратится ему же во вред, и выдумал самую гнуснейшую: возобновить интригу с Полиной и разорвать ее дружбу с Лоренцией. Ему не хотелось снести двух поражений разом. Он думал, что после первой бури обе подруги вместе станут над ним смеяться или презирать его. Он решился погубить одну, чтобы этим испугать и огорчить другую.

С такой целью написал он Полине о своей вечной любви и о гнусных сетях, расставленных Лоренцией и Лавалле. Он требовал позволения объясниться, обещая не являться более на глаза Полине, если она не признает его невинным при свидании, которое должно быть тайным, ибо Лоренция хочет разлучить их. Полина назначила свидание; ее гордость и любовь равно нуждались в утешении.

Лавалле, следивший за всеми происшествиями в доме Лоренции, узнал про письмо Монжене. Он решил не останавливать письма, но не бросил Полину и с этой минуты следил за ней. Он пошел за ней, когда она вышла из дома еще в первый раз, одна и вечером, и так дрожала, что при каждом шаге готова была упасть без чувств. На углу улицы он остановил ее и предложил ей руку. Полина думала, что ее хочет оскорбить незнакомый человек, закричала и хотела бежать.

– Не бойся, бедняжка, – сказал ей Лавалле с отцовской нежностью, – но вот чему ты подвергаешься, когда выходишь одна вечером! Ты хочешь сделать глупость, – продолжал он, взяв ее под руку, – так делай же ее прилично. Знаю, куда ты идешь. Я сам поведу тебя, буду за тобой смотреть. Я ничего не услышу; вы поговорите, а я буду стоять далеко и потом провожу тебя домой. Только помни: если Монжене узнает, что я тут, или ты вздумаешь уйти с моих глаз, то я попотчую его палкой!

Полина не отпиралась. Она была поражена уверенностью Лавалле. Не зная, как понять его поведение, решившись сносить все унижения, кроме измены любовника, она позволила вести себя до парка Монсо, где Монжене ждал ее. Актер спрятался за дерево и следил за ними, когда Полина, повинуясь его приказаниям, прогуливалась с Монжене вблизи и решительно не объясняла, почему не хочет идти дальше. Он приписал ее упрямство провинциальной стыдливости, очень смешной по его мнению. Он притворился печальным, и дрожащим голосом произносил речи, полные чувства и уважения. Скоро он понял, что Полина ничего не знает ни о несчастном объяснении, ни о роковом письме, и ему легко было уничтожить все замыслы Лоренции. Он притворился, что терзается полным раскаянием и принял неизменное решение, выдумал новый роман, признался в прошлой страсти к Лоренции, о которой прежде не смел говорить Полине и которая просыпалась в нем против воли, даже в то время, когда он стоял на коленях перед Полиной, милой, чистой, скромной Полиной, которая так несравненно выше горделивой актрисы. Он увлекся ее обольщением, неотразимым кокетством и недавно был еще так глуп, так мало заботился о своем достоинстве и о своем счастье, что написал Лоренции письмо, которое теперь проклинал, но считал нужным передать Полине его содержание. Он пересказал письмо слово в слово, повторял самые виновные, самые непростительные фразы, не надеясь, как он говорил, на прощение, покоряясь ее гневу и забвению, но не желая заслужить ее презрения.

– Лоренция никогда не покажет вам это письмо, – говорил он. – Она так старалась завлечь меня, что не захочет дать вам доказательства своего кокетства; с этой стороны мне нечего опасаться. Но я не хотел потерять вас, не сказав вам, что покоряюсь приговору без ропота, с раскаянием и отчаянием. Знайте, что я от всего отказываюсь, и прошу вас доставить новое письмо Лоренции. Вы увидите, как я ценю ее, как презираю эту гордую и холодную женщину, которая меня никогда не любила, а вечно желала быть обожаемой. Она отравила мою жизнь, не только обманув мои надежды, ею же созданные, но и помешав мне любить вас, как я мог, как должен был и как могу теперь, если вы простите мне измену, преступление и глупость мою. Разделяясь между двумя страстями, между бурной, роковой и жгучей, и другой, чистой, небесной и живительной, я изменил второй, которая могла возвысить мою душу, ради первой, которая меня погубила. Я глупец, а не преступник. Смотрите на меня, как на человека, истомленного и побежденного долгими страданиями любви, достойной сожаления. Но знайте, что я не переживу угрызений совести, только прощение могло бы спасти меня. Не смею молить о нем, зная, что его не стою. Я спокоен, потому что уверен, что не буду страдать долго. Не беспокоитесь, покажите мне сострадание: скоро узнаете, что я отдал вам справедливость. Вы оскорблены, вам нужен мститель. Виновен я, я же буду и мстителем.

В продолжение двух часов Монжене занимал Полину такими речами. Она плакала, простила его, поклялась все забыть, упросила его не стреляться, запретила ему уезжать и обещала с ним видаться, если бы даже принуждена была поссориться с Лоренцией. Монжене не надеялся на многое и не просил большего.

Лавалле привел ее домой. Она не сказала ему ни слова за всю дорогу. Ее спокойствие не удивило его; он знал, что Монжене успокоил ее сладкими речами и бесстыдной ложью. Старый актер вообразил, что она потеряна, если он не употребит сильных средств: уходя, в дверях, он всунул в карман нераспечатанное письмо Монжене к Лоренции.