– Ты всегда была добра, я знаю, – отвечала слепая. – Но как все это кончится? Вы разбогатели, и верно, матушка твоя на это не жалуется: она всегда любила жить в удовольствии, в достатке... Но будущая жизнь, дитя мое... Вы обе о ней не думаете! Утешаюсь мыслью, что ты не всегда останешься на сцене, и придет день покаяния!

Между тем, по городу распространился слух, что случай привел в Сен-Фронт даму, ехавшую в почтовой карете по парижской дороге в Вилье, лежащий на пути в Лион; слух этот дал повод к странным предположениям. По какому случаю, по какому чуду эта дама, прибыв туда против воли, решилась остаться там на целый день? Что делает она в доме у г-жи Д**? Как она с ней знакома, и о чем могут они разговаривать, запершись у себя так долго? Секретарь мэра, игравший на бильярде в трактире как раз напротив дома г-жи Д**, видел или воображал, что видел, как в окнах дома мелькала приезжая дама, одетая странно – говорил он – и великолепно. Дорожный наряд Лоренции был очень прост, хотя и красив; но парижанка, особенно артистка, умеет придать самому пустому наряду особенную прелесть в провинции.

Все дамы, жившие в соседних домах, высыпали к окнам, даже раскрыли их до половины, и все простудились, более или менее, надеясь проведать, что происходит у соседки. Зазвали к себе служанку, когда она пошла на рынок, и стали ее расспрашивать. Она ничего не знала, ничего не слышала, ничего не поняла. Но приезжая дама была очень странна, по ее мнению: ходила быстрыми шагами, говорила грубым голосом и носила меховую шубу, от чего была похожа на зверей, показываемых за деньги в зверинцах, на львицу или на тигрицу, но на которую из двух более, служанка не могла решить. Секретарь мэра утверждал, что на ней была барсовая шкура, а помощник мэра – что она должна быть герцогиня Беррийская. Он всегда подозревал старуху Д** в приверженности к Бурбонам, потому что она отличалась благочестием. Мэр, задушенный вопросами своих родственниц, нашел чудное средство к удовлетворению их любопытства и своего собственного. Он приказал содержателю почты отпустить лошадей приезжей даме не иначе как по предъявлении ее паспорта. Отложив отъезд до следующего дня, она отвечала через своего лакея, что покажет паспорт в то время, когда ей понадобятся лошади. Ловкий лакей, настоящий комический фронтин², забавлялся любопытством жителей Сен-Фронта и каждому рассказывал особую сказку. По городу ходили тысячи рассказов и противоречили один другому. Умы взволновались, мэр боялся возмущения. Королевский прокурор отдал жандармам приказ находиться в готовности, и лошади, служащие к охранению общественного порядка, простояли оседланные весь день.

– Что делать? – говорил мэр, человек снисходительный, с сердцем, чувствительным к прекрасному полу. – Нельзя же грубо послать жандарма для рассмотрения паспорта приезжей дамы!

– Я не поцеремонился бы на вашем месте, – отвечал его помощник, строгий молодой чиновник, метивший в королевские прокуроры и старавшийся похудеть для большего сходства с Юнием Брутом³.

– Не хочу употреблять власти во зло, – отвечал миролюбивый мэр.

Жена его составила совет из жен прочих местных властей. Решили, что сам мэр, лично, с возможной вежливостью, извиняясь необходимостью выполнить предписания высшего начальства, пойдет к незнакомке требовать паспорта.

Мэр повиновался, но не сказал, что повеления высшего начальства получены им от жены. Старушка Д** немного испугалась этого посещения; Полина, хорошо его понимая, была беспокойна и оскорблена; Лоренция только смеялась, расспрашивала мэра о его семействе и близких знакомых, называя по имени всех его детей, мучила его с четверть часа и потом вспомнила о себе. В шутке своей она была так любезна и мила, что добряк мэр влюбился в нее до безумия, захотел поцеловать у ней руку и ушел только тогда, когда г-жа Д** и Полина обещали позвать его в тот день откушать с прекрасной столичной актрисой.

За обедом было очень весело. Лоренция постаралась освободиться от новых печальных впечатлений и вознаградить слепую старушку за принесенные для нее в жертву предрассудки несколькими часами непритворного веселья. Она рассказала презабавные истории о своих поездках по провинциям, а за десертом согласилась даже, для г-на мэра, продекламировать несколько отрывков из классических трагедий, которые возбудили в нем такой восторг, что его жена испугалась бы, если б увидела его. Никогда еще слепая так не веселилась. Полина была в странном волнении: она удивлялась, что чувствовала себя печальной в радости. Лоренция, желая развеселить других, наконец и сама развеселилась. Вступив в мир своих воспоминаний, она помолодела десятью годами и думала, что видит это все во сне.

Перешли из столовой в гостиную и пили кофе, когда стук деревянных башмаков на лестнице известил о прибытии новой гостьи. Жена мэра не могла уже устоять против своего любопытства и пришла ловко и случайно повидаться с г-жой Д**. Она не привела с собой дочерей, опасаясь, что встреча с актрисой повредит их замужеству. Дочери не спали целую ночь, и материнская власть показалась им несносным злом. Самая младшая даже плакала от досады.

Супруга мэра, не знавшая, как обходиться с Лоренцией (которая в старые годы учила ее дочерей), не решилась быть неучтивой. Она была даже ласкова, заметив спокойное достоинство в приемах Лоренции. Но через несколько минут, когда пришла вторая гостья, тоже случайно, жена мэра отодвинула стул и разговаривала с актрисой меньше. За ней присматривала одна из самых близких ее приятельниц, и не преминула бы критиковать ее любезность с комедианткой. Вторая гостья надеялась, что рассказы Лоренции удовлетворят ее любопытство, но Лоренция становилась молчаливее и скромнее, а присутствие супруги мэра подавило и стеснило все прочие любопытства. Третья гостья очень стеснила двух первых и, в свою очередь, была еще более стеснена приходом четвертой.

Через час старая гостиная Полины была набита, как будто созвали весь город на большой вечер. Никто не мог устоять, несмотря на неучтивость, против желания посмотреть на бедную пансионскую надзирательницу, ума которой вовсе не подозревали, теперь знаменитую и осыпанную рукоплесканиями целой Франции. Для оправдания настоящего любопытства и прежней недальновидности старались еще сомневаться в таланте Лоренции и говорили друг другу на ухо: «Полно, правда ли, что г-жа Марс⁴ приятельница с ней и покровительствует ей?» – «Говорят, что она имела страшный успех в Париже!» – «Может ли это быть?» – «Должно быть, когда славнейшие авторы пишут для нее пьесы». – «Может быть, все это слишком преувеличено?» – «Говорили ли вы с ней?» – «Станете ли с ней говорить?» и прочее.

Никто, однако же, не мог сомнениями своими уменьшить грациозность и красоту Лоренции. За минуту до обеда она позвала свою горничную, и из небольшой картонки, похожей на заколдованный орех, из которого волшебницы ударом очарованного жезла добывают приданое принцесс, достала наряд простой, но изящный и чудесно свежий. Полина не постигала, как можно, путешествуя, в такое короткое время и без хлопот так переодеваться, и милый наряд приятельницы произвел в ней головокружение. Городские кумушки наперед радовались, что им придется критиковать странность ее наряда и обращения, о чем уже ходила по городу молва, но принуждены были удивляться и пожирать глазами мягкую материю, не изысканную, но богатую; изящную выкройку платья, которой провинциальная модница никогда не достигнет, хоть бы и верно подражала столичным модницам; все подробности обуви, белья и прически, доводимые женщинами без вкуса до уродливости или пренебрегаемые до неопрятности. Но больше всего их поражала и приводила в смущение совершенная свобода Лоренции – тон лучшего общества, какого провинция не надеется встретить в актрисе и каким не могла похвалиться ни одна дама в Сен-Фронте. Лоренция казалась важной и ласковой по своему желанию. Она внутренне смеялась над смущением всех гостей, которые пришли тайно один от другого. Каждый из них думал, что только он один осмелился позабавить себя цыганкой; и все сидели тут, стыдясь и стесняясь присутствия друг друга, а еще более того, что принуждены были завидовать той, которую хотели осмеять, может быть и унизить!.. В одном углу гостиной сидели все женщины, как разбитый полк, а в другом царствовала Лоренция, окруженная Полиной, ее матерью и немногими умными людьми, слушавшими ее почтительно; она блистала здесь как ласковая королева, улыбающаяся своему народу и держащая его в отдалении. Роли переменились: беспокойство вырастало на одной стороне, а истинное достоинство торжествовало на другой. Не смели шушукать, не смели и смотреть, разве только украдкой. Наконец, когда удаление обманувшихся очистило ряды, некоторые осмелились приблизиться, вымолвить словечко, взглянуть, дотронуться до платья, спросить об адресе швеи, о цене брильянтов, о самых модных пьесах в Париж, и попросить билетов на то время, когда поедут в столицу.

По мере прихода гостей слепая сначала смущалась, потом рассердилась, потом была оскорблена. Когда она услышала, что ее холодная и покинутая гостиная наполняется гостями, она решилась не краснеть из-за дружеского приема, оказанного Лоренции, быть с ней еще ласковее, и принимала гостей с едкими и насмешливыми приветствиями.

– Да, сударыни, – говорила она, – я гораздо здоровее, чем воображала. Теперь моя болезнь никого уже не пугает. Вот уже два года, как никто ко мне не заходил вечером, и сегодня чудный случай свел ко мне весь город. Уж не сочинили ли нового календаря, и не сегодня ли день моего ангела, который прошел уже с полгода?