– А, ты недостойна воли! – сказала Полина, увидев, что птичка опять прилетела к ней.

Она села к туалету, с бешенством разобрала косу и опустила голову на дрожащие руки. Так просидела она до пробуждения матери. Окно было отворено, а Полина не чувствовала холода. Чижик влетел в клетку и пел так громко, как сил доставало.

III.

Прошел год с тех пор, как Лоренция проехала через Сен-Фронт, а там все еще толковали про замечательный вечер, в который знаменитая актриса появилась с таким блеском посреди своих сограждан, ибо весьма ошибется тот, кто вообразит, что трудно победить провинциальные предубеждения. Что бы ни говорили о провинции, а нет места, где легче приобретается благосклонность и где она скорее теряется. В других местах говорят, что время – великий деятель, а в провинции надо сказать, что все изменяется и оправдывается скукой. Первое столкновение какой-нибудь новости с привычками маленького городка, разумеется, ужасно, если подумать о нем накануне; но на другой день узнаешь его ничтожность. Тысячи любопытных с беспокойством ждали только первого примера для вступления на поприще нововведений. Я знаю, что в некоторых провинциальных городах первая дама, решившаяся ездить верхом на английском седле, была прозвана казаком в юбке, а на следующий год все тамошние дамы заказали себе амазонский костюм, до хлыстика включительно.

Едва Лоренция ухала, в умах произошла быстрая и общая перемена. Каждый старался оправдать свое желание посмотреть на нее тем, что увеличивал репутацию актрисы или объяснял действительные ее достоинства. Мало-помалу дошли до того, что стали спорить, кто первый имел честь заговорить с ней, и не решившиеся видеться с ней уверяли, что они убедили к тому всех прочих. В этом году появился дилижанс из Сен-Фронта в Мон-Лоран, и важнейшие жители города (имеющие до 15 тысяч франков дохода и не трогающиеся с места под предлогом того, что без них город опустится до варварства) отважились наконец ехать в столицу. Они возвратились восвояси, полные славой Лоренции, и гордились, что могли сказать театральному соседу, в балконе или первой галерее, в ту минуту, когда зала, как говорится, трещала от рукоплесканий: «Милостивый государь! Эта великая актриса долго жила в нашем городе. Она была близкой подругой моей жены, почти всякий день у нас обедала. О, мы уже тогда предчувствовали ее талант! Уверяю вас, когда она читала нам стихи, мы говорили: она далеко пойдет!» Возвратившись в Сен-Фронт, все эти люди с гордостью рассказывали, как явились на поклон к великой актрисе, как обедали у нее, как провели вечер в ее великолепной гостиной: «О, какая гостиная, какая мебель, какая живопись! И какое общество, любезное и отборное, артисты и депутаты! Г-н N, портретный живописец, и г-жа N, славная певица, и притом мороженое, и даже музыка!..» У слушателей кружилась голова, и каждый повторял: «Я всегда говорил, что она пойдет далеко! Никто не разгадал ее, кроме меня!»

Все эти ребячества имели только один важный результат – вскружили голову бедной Полине и довели ее скуку до отчаяния. Через несколько недель она перестала бы даже ухаживать за матерью, но мать впала в тяжкую болезнь, которая привела Полину к чувству долга. Она внезапно почувствовала в себе прежнюю нравственную и физическую силу, ходила за бедной слепой с усердием, достойным удивления. Ее любовь и преданность не могли спасти ее. Г-жа Д** скончалась на ее руках через полтора года после того, как Лоренция посетила Сен-Фронт.

С тех пор обе подруги исправно вели постоянную переписку. В своей деятельной и бурной жизни Лоренция любила думать о Полине, переноситься мыслью в ее тихое и мрачное жилище, успокаиваться от шума толпы у кресла слепой и у окна, заставленного геранью. А Полина, испуганная однообразием своей жизни, чувствовала необходимость сбросить с себя эту медленную смерть, которая веяла над ней, и мысленно улетать в вихрь, где жила Лоренция. Мало-помалу тон нравственного превосходства, соблюдаемый молодой провинциалкой по благородной гордости в первых письмах к актрисе, сменился тоном печальной решимости, и это не только не уменьшило уважения в ее подруге, но даже глубоко ее тронуло. Наконец, жалобы вырвались из груди Полины, и Лоренция должна была признаться, что некоторые требования убивают женскую душу, не укрепляя ее.

– Кто же счастлив, – спросила она в один вечер у своей матери, кладя на стол письмо, носившее следы слез Полины, – и где нужно искать спокойствия души? Та, которая так много обо мне жалела, когда я стала артисткой, жалуется теперь на свое затворничество так, что раздирает мне душу, и рисует мне такую страшную картину скуки в уединении, что я почти готова считать себя счастливой под тяжестью труда и душевных волнений.

Получив известие о смерти слепой, Лоренция пришла посоветоваться со своей матерью, которая умела мыслить, умела любить, умела остаться лучшим другом своей дочери. Она хотела удалить Лоренцию от намерения, давно ей нравившегося: взять к себе Полину и разделить с нею свою жизнь, когда она будет свободна.

– Что теперь будет с бедной девушкой? – говорила Лоренция. – Долг, связывавший ее с матерью, уже исполнен. Какое чувство облагородит и оживит ее жизнь? Ей ли жить в скучном, маленьком городке? Она живо чувствует, ум ее ищет развития. Пусть приедет к нам. Ей необходима жизнь, она будет жить.

– Да, будет жить глазами, – отвечала г-жа С**, мать Лоренции. – Она увидит чудеса искусства, но душа ее станет еще беспокойнее и жаднее.

– Так что же, – прервала актриса, – жить глазами и понимать, что видишь, – значит жить умом, а Полина и жаждет этой жизни!

– Она так говорит, – отвечала г-жа С**, – но она обманывает тебя и сама обманывается. Бедная! Она хочет жить сердцем!

– Разве ее сердце, – прервала Лоренция, – не найдет пищи в моей привязанности? Кто полюбит ее в маленьком городишке, как я ее люблю? Если дружбы недостаточно для ее счастья, неужели она не найдет здесь человека, достойного ее любви?

Добрая госпожа С** покачала головой. – Она не захочет такой любви, какой любят артисток, – сказала она с улыбкой, уныние которой ее дочь умела понять.

Тот же разговор продолжался на следующий день. Новым письмом Полина уведомляла, что небольшое имение ее матери пойдет на уплату старых отцовских долгов, и что она хочет выплатить их непременно и немедленно. Терпение кредиторов основывалось на старости и болезнях г-жи Д**, но ее молодая дочь могла работой снискивать себе пропитание и не имела прав на такое снисхождение. Не краснея, они могли отнять у нее незначительное наследство. Полина не хотела ни ждать угроз, ни умолять о пощаде, отказалась от наследства и решила завести магазин шитья.

Такое известие уничтожило все сомнения Лоренции, а мать ее замолкла со своими умными предсказаниями. Обе отправились в дорогу, и через неделю возвратились в Париж с Полиной.

Не без затруднения Лоренция предложила Полине ехать с собой и жить в ее доме. Она думала найти в ней остатки предрассудков и благочестие.

Полина не была, в самом деле, идеальной. То была душа гордая и ревнивая к своему собственному достоинству. Душа ее не украшалась чувствами кротости, любви и смирения, которые отличают людей истинно благочестивых. В ней было так мало отчуждения от мира, что она считала себя несчастной, потому что приносила себя в жертву долга. Она больше нуждалась в собственном своем уважении и, может быть, в уважении других, чем в любви к Богу и в счастье ближнего. Лоренция, менее сильная и менее гордая, утешалась в лишениях и пожертвованиях улыбкой матери, а Полина привыкла к эгоистической сосредоточенности на самой себе. Она не решалась принять предложение подруги не по строгости возвышенного чувства, а по тому только, что не знала, будет ли у нее жить пристойно.

Сперва Лоренция не поняла ее и вообразила, что ее удерживает страх подвергнуться осуждению строгих умов. Но не этой причине покорялась Полина. Мнение ее соседок переменилось; дружба знаменитой актрисы почиталась не стыдом, а честью. Теперь хвастали ее вниманием или воспоминанием. Во второй приезд ее в Сен-Фронт торжество ее превзошло триумф первого приезда. Она была принуждена защищаться от многочисленных поклонников, а исключительное предпочтение, оказанное Полине, породило тысячу соперниц, перед которыми Полина могла гордиться.

После долгого разговора Лоренция увидела, что Полина не принимает ее одолжений из чувства гордой щекотливости. Лоренция не совсем постигала этот избыток гордости, которая не смеет принять на себя бремени признательности, но она уважила ее и опустилась до просьбы, до слез для победы над высокомерием бедности, которое было бы предурным чувством, если б тысячи тщеславных покровительниц не служили к его оправданию. Должна ли Полина опасаться такого тщеславия от Лоренции? Нет. Но она все-таки боялась, а Лоренция, оскорбленная недоверчивостью, решилась и надеялась скоро победить ее. На этот раз Лоренция над ней восторжествовала с помощью своего сердечного красноречия. Тронутая, любопытствующая, увлеченная Полина ступила дрожащей ногой на порог новой жизни, обещая себе возвратиться назад при первой неудаче.

Полина провела первые недели в Париже спокойно и весело. Лоренция взяла отпуск на два месяца и посвятила его дельному учению. Она жила с матерью в красивом доме, посреди сада, куда едва долетал городской шум, и где она принимала весьма немногих. В это время года богачи уезжают в деревни, театры не блестят, истинные артисты любят предаваться размышлению и беседе с собой. Красивый дом, простой, но отлично отделанный, мирная и умная жизнь, созданная Лоренцией в мире интриг и развращения, теперь служили удовлетворительной развязкой всех ужасов, которыми в прежнее время Полина мутилась на счет своей подруги. Правда, Лоренция не всегда была так осторожна, так хорошо обставлена, не всегда так умно распоряжалась жизнью, как теперь. Собственным опытом дошла она до такой разборчивости, и хотя была еще молода, однако испытала уже и неблагодарность и злобу. Пострадав, поплакав о потере мечтаний и много пожалев о сильных порывах юности, она решилась сносить земную жизнь в том виде, в каком она устроена – не бояться общего мнения и не поступать вопреки ему, жертвовать часто упоением мечтаний исполнению доброго совета, а раздражительность справедливого гнева покорять святой радости прощения. Словом, она начинала разрешать трудную задачу, как в искусстве, так и в частной жизни. Она утихла, но не охладела; она умерила свой характер, но не уничтожила его.