Провидением ее была мать, ум которой часто раздражал ее, а доброта всегда ее покоряла. Если г-жа С** не всегда умела избавить ее от некоторых заблуждений, зато умела спасти ее вовремя. Лоренция иногда заблуждалась, но никогда не терялась. Г-жа С** при нужде жертвовала ей, по-видимому, своими мнениями, и что ни говори, что ни думай, а такое пожертвование есть самое высокое из всех, внушаемых родительской любовью. Стыд матери, которая оставляет свою дочь, опасаясь, что будет названа потворщицей или ее соучастницей! Г-жа С** решилась сносить такое обвинение, и ее не пощадили. Доброе сердце Лоренции это осознало, и, спасенная матерью, избавленная от головокружения, которое привело ее было на край пропасти, Лоренция пожертвовала бы всем, даже пылкой страстью, даже законными надеждами, опасаясь навлечь на свою мать новое оскорбление.
Все, что происходило в душе этих двух женщин, было так нежно, так высоко и окружено такой тайной, что Полина, неопытная в двадцать пять лет, как пятнадцатилетняя девочка, не могла ничего ни понять, ни даже предчувствовать. Сначала она и не думала ничего разгадывать, только была поражена счастьем и совершенным согласием этого семейства – матери, дочери-артистки и двух младших сестер, ее воспитанниц, ибо она устраивала будущую их участь в поте благородного чела своего и посвящала их воспитанию сладкие часы досуга. Их привязанность, их общая веселость составляли странную противоположность со скрытностью и страхом, которыми были скреплены взаимные отношения Полины с матерью. Полина заметила это с душевным страданием, похожим не на угрызения совести (она сто раз победила покушение покинуть свои обязанности), но на стыд. Не унизительно ли было для нее найти в жилище актрисы больше преданности и истинных семейных добродетелей, нежели в своем строгом доме? Как часто жгучие мечты вызывали краску на ее лице, когда она сидела одна, при свете лампы, в своей девичьей комнате! А теперь она видела, как Лоренция, покоясь на диване, подобно султанше, читала вслух стихи Шекспира своим маленьким, внимательным и скромным сестрам, а между тем их мать, еще живая, свежая и изящно одетая, готовила им наряды к следующему дню и бросала взгляды, полные блаженства, на прекрасную группу, столь милую ее сердцу. Тут соединялись восторг артистки, доброта, поэзия, любовь, а над ними носилась мудрость, то есть, чувство нравственно прекрасного, самоуважение, отвага сердца. Полина думала, что мечтает; не решалась верить тому, что видит; не верила, может быть, опасаясь сознать превосходство Лоренции над собой.
Несмотря на тайные сомнения и беспокойства, Полина была удивительна в первые минуты своей новой жизни. Сохраняя гордость в бедности, она была так благородна, что умела принести собой пользу, а не одни лишние траты. Она отказалась с твёрдостью, необычной в молодой провинциалке, от изящных нарядов, предложенных Лоренцией. Она придерживалась строго обыкновенного своего траура, своего черного платья, белой пелеринки, прически без лент и украшений. Она охотно вмешалась в управление домом; Лоренция занималась им синтетически (так говорила она сама), а все подробности тяготели над доброй г-жой С**. Полина ввела экономические перемены, не уменьшив ни изящности, ни удобств в доме. Потом, в свободные часы, принимаясь за иголку, она жертвовала своим вышиванием в пользу двух малюток. Она стала их надзирательницей и репетитором уроков Лоренции – помогала ей учить роли, выслушивая их. Словом, она умела занять скромное и высокое место в этом семействе, и ее справедливая гордость была вознаграждена достойной платой – нежностью и почтением.
Такая жизнь протекла без бурь до самой зимы. Ежедневно у Лоренции обедали два или три старинных друга, а вечером семь или восемь близких знакомых приходили к ней пить чай и толковать об искусствах, литературе, даже немного о политике и общественной философии. Подобные вечера, по приятности и занимательности своей и по отличию гостей, по их вкусу, уму и учтивости напоминали о вечерах девицы Веррьер, которая в прошлом веке жила на углу улицы Комартен и бульвара. Но в тех вечерах было гораздо более истинного одушевления, ибо ум нашей эпохи гораздо глубже, и довольно важные вопросы могут быть разрешаемы, даже в присутствии женщин, без смешного и без педантства. Настоящий ум женщин долго еще будет заключаться в умении спрашивать и слушать, но им позволено уже понимать услышанное и ожидать дельного ответа на вопросы.
В продолжение всей осени случилось, что общество Лоренции состояло из пожилых мужчин и дам, не имевших ни на что притязании. Скажем мимоходом, что такой выбор зависел не от одного случая, но и от Лоренции, которая все более и более привязывалась к вещам и людям серьёзным. Вокруг замечательной женщины все стремится прийти в согласие с ее чувствами и мыслями и принять их оттенок. Полина не видела человека, который мог бы разрушить спокойствие ее ума, и ей самой показалось странным, что она находит такую жизнь однообразной, такое общество – бесцветным. Она спрашивала у самой себя: неужели мечта, созданная ею о вихре, в котором живет Лоренция, не осуществится яснее? Она опять впала в бесчувственность, с которой так долго сражалась в уединении, и для объяснения этого странного, тревожного чувства вообразила, что получила в одиночестве наклонность к сплину, совершенно неизлечимую.
Но скоро, с наступлением зимы, все изменилось, хоть актриса и старалась удалиться от отвратительного светского шума и усердно старалась избавиться в домашнем кругу от всех легкомысленных и опасных частых посетителей. Замки отпустили в Париж своих владельцев, театры оживили репертуар, публика потребовала своих любимых артистов. Движение, поспешная работа, беспокойство и заманчивый успех вторглись в мирное жилище Лоренции. Следовало принимать и других гостей, кроме старых друзей. Литераторы, артисты, государственные люди, имеющие начальство над главными театрами, особы, замечательные по таланту, или по красоте и обращению, или, наконец, по знатности и богатству начали проходить помаленьку, а потом и толпой перед бесцветным занавесом, на котором Полина нетерпеливо желала видеть лица, созданные ее мечтами. Лоренция, привыкнув к этой свите знаменитостей, не чувствовала в своем сердце сильнейшего биения. Только ее образ жизни невольно изменился; часы ее были заняты более, ум ее углубился в учение, а чувства артистки более напрягались от соприкосновения с публикой. Мать и сестры последовали за ней, как скромные и верные спутники на ее блестящем пути. А Полина?.. Тут началась жизнь ее души, а в душе начала бушевать драма ее жизни.
IV.
Между молодыми людьми, обожателями Лоренции, был некто Монжене, писавший прозу и стихи для своего удовольствия, но по скромности или по высокомерию не называвший себя литератором. Он был умен, ловок в обращении, несколько учен и немного талантлив. После отца своего, банкира, он получил значительное наследство, не думал умножать его и благородно тратил его на покупку лошадей, заводился ложами в театрах, вкусными обедами, прекрасной мебелью, картинами и долгами. Хотя в нем не было ни великого ума, ни великой души, однако ж можно сказать в его оправдание, что он был не столь ветрен и неучен, как другие молодые богачи нашего времени. Он был человек без правил, но, из приличия, – враг неприличностей. Довольно испорченный, но сохранявший некоторое изящество даже в испорченной нравственности. Он мог делать зло случайно, но не по расчету; был скептик по воспитанию, по привычке и по моде. Имел склонность к светским порокам, более по недостатку хороших правил и хороших примеров, нежели по природе и уму. Впрочем, он был умный критик, замечательный писатель, приятный собеседник, знаток и любитель по всем отраслям изящных искусств, милый покровитель, знавший и делавший всего понемногу. Являлся в хорошем обществе без хвастовства, а в дурном без наглости, а большую часть своего дохода посвящал на роскошный прием знаменитостей, не помогая несчастным артистам. Везде его принимали хорошо, и везде он вел себя чрезвычайно прилично. Глупцы считали его великим человеком, а обыкновенные люди – человеком просвещенным. Умные люди ценили его разговор по сравнению с болтовнёй других богачей, а гордецы сносили его, потому что он умел льстить им, смеясь над ними. Монжене был именно то, что в свете называют умным человеком, а артисты величают человеком со вкусом. Будь он беден, его смешали бы с толпой самых обыкновенных умов; но он был богат, и ему были благодарны, что он не жид, не дурак и не бешеный.
Он принадлежал к числу тех людей, которых встречаешь везде, которых всякий знает в лицо и которые каждого знают по имени. Не было общества, где бы его не принимали, театра, куда бы не входил он за кулисы и в фойе, предприятия, в которое не вложил бы он капиталов, управления, где не имел бы он влияния, клуба, где он не был бы одним из основателей и ревностнейших членов. Не франтовство доставило ему ключ к дверям всех обществ, а его умение жить, полное эгоизма, бесстрастное, соединенное с суетностью и поддерживаемое умом. Он показывал себя более великодушным, более умным, более страстным к искусству, нежели был на самом деле.
Уже несколько лет знал он Лоренцию, но сначала они виделись редко, только из учтивости, и Монжене был чрезвычайно вежлив, не переходя границ пристойности. В первое время Лоренция его боялась, зная, что для репутации молодой актрисы нет ничего вреднее общества некоторых светских людей. Видя, что Монжене за ней не волочится, ездит к ней довольно часто и мог бы чего-нибудь домогаться, но ничего не ищет, она привыкла к его посещениям, принимала их за знак лестного уважения и, боясь показаться жеманной или кокеткой от излишней осторожности, допустила его в число своих близких знакомых, доверчиво принимала незначительные его услуги, которые он оказывал с почтительным усердием, и не боялась называть его своим верным другом, ставя ему в большое достоинство его красоту, богатство, молодость, влияние и удаление от всякого волокитства.