Поведение Монжене допускало такую доверенность; но, странно, этим она обижала его, и в то же время льстила ему. Принимали ли его за любовника или за друга Лоренции, самолюбие его радовалось. Когда он думал, что она в самом деле обращается с ним, как с человеком незначительным, то чувствовал тайную досаду и замышлял отмстить ей при удобном случае.

Он не был в самом деле влюблен в Лоренцию. Он видел ее очень часто в продолжение трех лет, и апатическое спокойствие его сердца не было возмущено. Он принадлежал к числу людей, ослабленных тайными беспорядками и имеющих сильные желания только тогда, когда их подстрекает тщеславие. Он познакомился с Лоренцией при начале ее репутации и таланта, но эти достоинства не были еще достаточно прославлены, и он не мог дорого ценить победу над ней. Притом же, он был умен и понимал, что в наше время светская любезность не служит верной порукой успеха. Он узнал по слухам и по собственному опыту, что высокая душа Лоренции не уступит никаким требованиям, кроме требований сердца. Кроме того, он был уверен, что она, жертвуя даже мнением света для благородных чувств души, все-таки захочет удалить от себя рассказы о покровительстве и услугах любовника. Он расспрашивал о ее прошедшей жизни и убедился, что всякий подарок, кроме простого букета, будет отвергнут и принят за жестокое оскорбление. Такие открытия заставили его уважать Лоренцию, но они же подали ему мысль восторжествовать над ее гордостью: это было трудно, но могло придать ему вес. С такой целью ловко он втерся в ее близкое знакомство, не забывая, что должен удалить все опасения на счет своих намерений.

За три года много утекло воды, а всё не было случая отважиться на решительное объяснение. Талант Лоренции был признан всеми, слава ее выросла, существование ее обеспечилось и, что всего удивительнее, сердце ее было свободно. Она жила в себе самой, твердо, спокойно, иногда печально, и решила не играть с бурями. Может быть, от размышлений она стала разборчивее, или не нашла еще достойного человека... Что тут за причина, презрение или отвага? Монжене с беспокойством задавал себе такой вопрос. Некоторые воображали, что он любим втайне, и требовали у него отчета за его наружное равнодушие. Монжене умел ловко скрываться и отвечал, что почтение заставляет его думать, что он может быть только другом и братом Лоренции. Ей были пересказаны его речи; у нее спрашивали, неужели ее гордость не избавит бедного Монжене от объяснения, на которое он никогда не отважится?

– Почитаю его скромным, – отвечала она, – но все-таки он сумеет заговорить о своей любви, когда полюбит.

Ответ ее дошел до Монжене, но он не знал, за что принять его: за насмешку досады или за снисхождение равнодушия? Его тщеславие так страдало, что нередко он был готов на все решиться для объяснения вопроса, но его удерживал страх, что все будет испорчено и потеряно. А между тем, время шло, и он не видел средств, как бы выйти из очарованного круга, где каждая неделя вела его от надежды к отчаянно, от притворства к дерзости, и никак не находил удобной минуты для объяснения, которое не было бы безумно, или для разрыва, который не показался бы смешным. Больше всего на свете он боялся дать повод к насмешкам, потому что по самолюбию представлял себя важным человеком. Приезд Полины помог ему, а красота неопытной девушки породила в нем новые мысли, не изменив его намерений.

Он начал сообразоваться с весьма обыкновенной тактикой, которая почти всегда удается, так как женщины доступны глупому тщеславию. Притворяясь влюбленным в Полину, он думал, что возбудит в ее подруге желание отнять у нее победу. Пробыв несколько месяцев вне Парижа, он явился в гостиную Лоренции в то самое время, когда Полина, удивленная, изумленная ежеминутным увеличением числа гостей, начинала страдать, находя свое черное платье слишком узким, а пелеринку слишком простой. В числе гостей она замечала многих актрис, хорошеньких или, по крайней мере, искусственно-привлекательных. Сравнивая себя с ними и даже с самой Лоренцией, она справедливо думала, что красота ее правильнее, замечательнее, и что наряды могли бы доказать это всем и каждому. Когда она проходила по гостиной, по обычаю приготовляя чай, присматривая за лампами и заботясь о малейших подробностях, которые она добровольно приняла на себя, ее печальные взоры останавливались на зеркалах, и ее полу-монашеский бедный наряд начинал впадать в немилость. В одну из таких минут она встретила в зеркале взор Монжене, следившего за ее движениями. Она не слышала, как о нем докладывали, встретила его в передней, когда он вошел, но не посмотрела на него. В первый раз она видела такого мужчину, настоящего красавца и истинного франта. Он поразил ее почти ужасом. Она посмотрела на себя с беспокойством; ей показалось, что платье у нее изношенное, руки красные, башмаки неопрятные, походка неловкая. Она желала бы спрятаться, скрыться от взгляда, который ее преследовал, подмечал ее смущение, был довольно опытен в обыкновенных чувствах и тотчас понял, что с ней происходило. Через несколько минут она заметила, что Монжене говорил о ней с Лоренцией; они разговаривали вполголоса и смотрели на нее.

– Кто это, ваша горничная или компаньонка? – спросил Монжене у Лоренции, хотя знал уже весь роман Полины.

– Ни то, ни другое, – отвечала Лоренция. – Это моя провинциальная подруга, я часто вам о ней говорила. Она вам нравится?

Сначала Монжене нарочно не отвечал и пристально рассматривал Полину. Потом сказал странным голосом, новым для Лоренции, ибо он сберегал эту интонацию для эффекта при нужном случае.

– Удивительная красавица! Прелестно хороша!

– В самом деле! – вскричала Лоренция, удивляясь его одушевлению. – Какое счастье! Пойдемте, я познакомлю вас с ней.

Не дождавшись ответа, она взяла его за руку и повела в другой конец гостиной, где Полина принялась устанавливать пяльцы, желая скрыть свое смущение.

– Позволь, душа моя, – сказала ей Лоренция, – представить тебе одного из моих друзей. Ты еще не знаешь его, а он уже давно хочет с тобой познакомиться.

Потом, сказав имя Монжене Полине, которая в смущении ничего не могла слышать, она заговорила с другим гостем, отошла на другое место и оставила Монжене и Полину лицом к лицу, почти наедине, в углу гостиной.

Никогда еще Полина не разговаривала с человеком, столь тщательно завитым, одетым, обутым и надушенным. Увы, нельзя и вообразить, какое магическое влияние имеют эти мелочи на воображение провинциальной девушки. Белая рука, бриллиантовая запонка, лакированный башмак, цветок в петличке замечаются в гостиной только по их отсутствию; но если путешествующий приказчик блеснет такими невиданными безделушками в маленьком городке, все взоры обратятся на него. Не говорю, что все сердца устремятся к нему навстречу, но он будет очень глуп, если не завладеет несколькими.

Детский восторг Полины продолжался недолго. По уму и гордости она скоро стряхнула с себя остатки провинциальности, но не могла не удивляться отличию и прелести слов, сказанных ей г-м Монжене. Она стыдилась, что пришла в смущение только от его наружности, но примирилась с первым впечатлением, находя в уме этого человека ту же печать изящества, какой отличалась его наружность. Она была извлечена из своего обычного спокойствия его особенной внимательностью, старанием представиться ей, хоть она скрывалась между китайскими чашками и горшками цветов; его скромным, но видимым удовольствием, когда он расспрашивал о ее вкусе, впечатлениях и склонностях, обращаясь с ней, как с дамой просвещенной, способной все понимать и обо всем судить; его светскими, утонченными учтивостями, плоскости и коварства которых Полина еще не знала. Она извинялась за своё незнание, а Монжене, казалось, принял ее застенчивость за удивительную скромность или за недоверчивость, на которую лицемерно жаловался. Мало-помалу Полина ободрилась и желала показать, что и у нее есть ум, вкус, ученость. В самом деле, она была очень умна, особенно по сравнению с ее прошедшей жизнью; но среди артистов, привыкших к блестящему разговору, она непременно должна была иногда говорить общими местами. Хотя она остерегалась пошлых выражений, однако же видно было, что ум ее едва только начинал сбрасывать грубую оболочку. Человек поумнее г-на Монжене тем более занялся бы его развитием, а тщеславный Монжене почувствовал тайное презрение к уму Полины и с той минуты решил, что она послужит ему игрушкой, средством и, если нужно, жертвой.

Кто мог бы подозревать в человеке, с виду холодном и беспечном, такую хладнокровную и жестокую решимость? Разумеется, никто. Лоренция, при всей своей проницательности, не могла подозревать его, а Полина и подавно.

Лоренция возвратилась к ней, вспомнив, что оставила ее с Монжене, в смущении, похожем на лихорадку, в беспокойстве, доходившем до страдания, и очень удивилась, увидев ее довольной, веселой, оживленной небывалой прелестью и до такой степени свободной, что, казалось, она провела весь свой век в свете.

– Посмотри-ка на свою провинциальную подругу, – сказал ей старый театральный товарищ. – Чудно, как ум мгновенно является в девушках!

Лоренция не обратила внимания на его шутку. На следующее утро она опять не заметила, что Монжене приехал к ней часом раньше. Он знал, что Лоренция будет на репетиции до четырех часов, а приехал в три и ждал в гостиной, но не один: он присел к пяльцам Полины.

Днем он показался Полине довольно старым. Ему было только тридцать лет, но лицо его было обезображено невоздержностью, а по провинциальным понятиям красота нераздельна со свежестью и здоровьем. Полина еще не понимала (слава ей и честь!), что следы разврата могут придавать лицу печать поэзии и величия. В нашу романтическую эпоху столько людей прослыли мыслителями и поэтами единственно за впалые глаза и за лоб, преждевременно изрытый морщинами. Столько людей показались гениями единственно потому, что они были больны!