Его сладкие речи очаровали Полину еще сильнее вчерашнего. Пустая лесть, по достоинству ценимая самой вздорной светской женщиной, западала в бесплодную и жадную душу отшельницы благодатным дождем. Ее тщеславие, столь долго не удовлетворяемое, развивалось от опасного дыхания соблазна, и от какого жалкого соблазнителя? От человека совершенно холодного, презиравшего ее доверчивость: он хотел превратить ее в ступеньку для достижения до Лоренции.

V.

Безумную любовь Полины прежде всех заметила г-жа С**. По инстинкту материнского чувства она предчувствовала и угадала замысел и тактику Монжене. Она никогда не ошибалась на счет его притворного равнодушия, всегда была с ним осторожна, отчего Монжене и говорил, что г-жа С**, как все матушки артисток, глупа, сердита, мешает развитию дочери. Когда он начал волочиться за Полиной, г-жа С**, увлеченная осторожностью, испугалась, что его хитрость может иметь успех, и Лоренция оскорбится, что не была замечена модным франтом. Она не должна была бы приписывать Лоренции таких ничтожных чувств, но г-жа С**, при своем высоком уме, была заражена материнской слабостью, которая страшится всякой опасности без причины. Она боялась минуты, когда Лоренция увидит интригу, заведенную г-м Монжене и, не призвав ее ума и нежности на помощь Полине, одна пыталась разочаровать и предостеречь неопытную девушку.

Она приступила к делу с любовью и осторожностью, но была принята очень дурно. Полина, в упоении, скорее согласилась бы отдать жизнь, нежели потерять тщеславную мысль, что ее обожают. Ее сухие ответы огорчили г-жу С**. В споре с одной стороны выказалось чувство унижения Полины, с другой – гордость победы, одержанной над Лоренцией. Испугавшись своих слов, Полина все рассказала Монжене, а он с радостью вообразил, что г-жа С** была выражением и отголоском дочерней досады. Он думал уже, что достиг цели и, как счастливый игрок удваивает ставку, стал еще учтивее и нежнее к Полине. Он уже решился подло лгать ей о любви, которой вовсе не чувствовал. Она притворялась, что не верит, а на самом деле верила... бедняжка! Хоть она и защищалась, Монжене уверился, что глубоко поразил ее. Он презирал довершение победы и решился продолжать или бросить ее, смотря по тому, как это примет Лоренция.

Углубившись в учение и проводя весь день в театре – утром на репетициях, вечером на представлениях, Лоренция не могла следить за успехами победы Монжене над Полиной. В один вечер она была поражена смущением Полины, когда Лавалле, старый и умный актер, служивший ей покровителем во время ее дебютов, строго осуждал характер и ум Монжене. Он признавал его пустейшим человеком из пустейших. Лоренция защищала его душевные качества, но Лавалле сказал ей в ответ:

– Знаю, что против меня восстанут; здесь все желают ему добра. Знаете ли, почему его все любят? Потому что он не зол.

– И это уже достоинство, – отвечала Полина значительно, злобно поглядывая на старого артиста, добрейшего человека, который не принял на себя ее намека.

– Вовсе не достоинство, – отвечал актер, – ведь он не добр, и вот почему я не люблю его, если вы хотите знать причину. Нечего надеяться на человека, который ни добр, ни зол, и всегда нужно страшиться его.

Несколько голосов защищали Монжене, и голос Лоренции раздавался громче прочих. Только не могла она защищать его, когда Лавалле объяснил ей с доказательствами, что у Монжене нет истинного друга, что в нем никогда не видели движений честного гнева, показывающих сердце благородное и великое.

Тогда Полина, не удержась, сказала, что Лоренция более всех других заслуживает упреки Лавалле, позволяя осуждать своего вернейшего и преданнейшего друга, не сердясь на такое осуждение и не огорчаясь им. При такой странной выходке Полина дрожала и переломила иголку; ее волнение было так заметно, что все замолкли и обратились на нее с изумлением. Тогда она поняла свою неосторожность и хотела загладить ее, принявшись осуждать светскую привычку бранить людей.

– Как грустно видеть в Париже, – сказала она, – хладнокровие, с которым бранят людей, а через минуту не стыдятся принимать их хорошо и подавать им руку. Я проста, я провинциалка, не знающая светского обращения, но не могу привыкнуть к этому... Вы, господин Лавалле, должны согласиться со мной: я теперь показываю именно одно из тех движений грубой добродетели, отсутствие которых вы порицаете в Монжене.

При последних словах Полина принудила себя улыбнуться для смягчения сказанного. Ей удалось, все ей поверили, кроме Лоренции, взор которой, полный снисходительности и проницательности, подметил слезу на ее ресницах. Лавалле согласился с Полиной и превосходно прочел тираду из Мизантропа⁶ о друге человечества⁷. Он играл эту роль по традиции Флёри⁸ и так ее любил, что невольно свыкся с характером Альцеста больше, нежели было нужно. Так часто бывает с артистами; инстинкт доводит их вполовину до типа, который они изображают с любовью; приобретенный в создании успех доставляет им другую половину, и таким образом искусство, выражение нашей жизни, часто становится жизнью в нас самих.

Оставшись вечером наедине с подругой, Лоренция начала расспрашивать ее с доверенностью, внушаемой чистою любовью. Она изумилась осторожности и страху ответов и даже обеспокоилась ими.

– Послушай, душа моя, – сказала она Полине, уходя, – все твои усилия доказать мне твое равнодушие заставляют меня подозревать, что ты в самом деле его любишь. Не говорю, что это меня огорчает. Считаю Монжене достойным твоей любви, но не знаю, любит ли он тебя, и желала бы в том увериться. Если бы он тебя любил, то должен был поговорить со мной, прежде чем тебе открыться. Я заменяю тебе мать! Знание света и его коварства дает мне право и налагает на меня обязанность руководить и предостерегать тебя. Умоляю тебя, не верь лестным речам мужчин, не спросив меня. Я первая должна заглянуть в сердце, тебе предлагаемое. Я спокойна и не думаю, чтобы успели меня обмануть, когда речь идет о Полине, которую я люблю больше всех в мире, после матери и сестер моих.

Нежные слова глубоко оскорбили Полину. Ей казалось, что Лоренция хочет над ней возвыситься, присваивая себе право управлять ею. Полина не могла забыть того времени, когда Лоренция казалась ей погибшей и униженной, когда ее гордые молитвы выпрашивали прощение этой отверженной, изгнанной из храма. Лоренция избаловала ее, как ребенка, излишком нежности и привязанности. Она слишком часто повторяла ей в письмах, что почитает ее светлым и чистым ангелом, небесный вид которого удержит ее от всякой дурной мысли. Полина привыкла считать себя перед Лоренцией таким высшим существом, и теперь оскорбилась ее материнским советом; так огорчилась и рассердилась, что не могла заснуть. На следующее утро она победила свой несправедливый гнев и дружески поблагодарила ее за ее нежное беспокойство, но не решилась высказать ей своих чувств к Монжене.

Раз пробудившись, беспокойство Лоренции уже не угасало. Она поговорила с матерью, упрекнула ее, что та не сказала ей тотчас всего, что заметила, и, уважая скрытность Полины, которую приписывала ее стыдливости, принялась наблюдать за поступками Монжене. Скоро она убедилась, что г-жа С** не ошиблась, и за три дня успела разрешить свое сомнение. Она застала Полину и Монжене наедине, притворилась, будто не замечает смущения Полины, и вечером позвала к себе в кабинет г-на Монжене и сказала ему:

– Я считала вас другом, а вы изменили моей дружбе. Вы любите Полину, и мне ничего не говорите. Вы волочитесь за ней, не спросив у меня согласия.

Она говорила со смущением, потому что в душе обвиняла Монжене, а его скрытность возбуждала в ней некоторые опасения за Полину. Монжене старался приписать упреки ее личным чувствованиям. Он притворился равнодушным и решил защищаться до тех пор, пока Лоренция не выскажет всей досады, которую он надеялся видеть в ней. Он отрекался от любви к Полине, но с добровольной неловкостью, желая более и более взволновать Лоренцию.

Его неоткровенность беспокоила Лоренцию, но она заботилась только о подруге, не думая вмешивать себя в эту интригу.

Хоть Монжене и был светский человек, однако же, он глупо ошибся, думая, что уже пробудил в Лоренции гнев и ревность, и признался ей, что притворяется в любви к Полине, что таким отчаянным усилием, может быть, бесполезным для рассеяния глубокой печали, хочет излечить себя от несчастной страсти... Гневный взор Лоренции остановил его в ту минуту, как он губил себя и спасал Полину. Он понял, что время еще не настало, и отложил последний удар до другого удобного случая. Гонимый строгими расспросами Лоренции, он извивался, как умел, выдумал целый роман, уверял, что не думает, что Полина любит его, и ушел, не обещав любить ее, не согласившись разочаровать ее, не успокоив Лоренцию и не дав ей, однако же, права обвинять его.

Если Монжене поступил так нехитро, то умел ловко все поправить. Он принадлежал к тем запутанным и пустым умам, которые медленно и систематически идут к жалкому фиаско. В продолжение нескольких недель умел он держать Лоренцию в полной неизвестности. Она не подозревала в нем пустого человека, и ни решалась считать подлецом. Она видела любовь и страдания Полины и так желала ее счастья, что не могла избавить ее от опасности удалением Монжене.

– Нет, он не мне делал бесчестный намек, – говорила она матери, – когда говорил, что его удерживает несчастная любовь. Я было подумала об этом, но это невозможно! Я считаю его честным человеком. Он всегда был со мной почтительно-учтив и деликатен. Он не мог вдруг решиться оскорблять мою подругу и смеяться надо мной. Он не думает, что я так глупа и что меня можно так обмануть.