Несколько лет назад в нашей районной газете напечатали замечательную статью о папе. Как это здОрово, что находятся люди благодарные, с доброй памятью. Папа действительно был не только очень хорошим часовым мастером, но и замечательным человеком и прекрасным семьянином.

И когда случилась беда, и папа заболел раком, мама несколько лет преданно и героически ухаживала за ним. «В беде и радости, в счастье и горе». Так было в нашей семье. Ухаживала, пока сама не рухнула на пол…

С поломанной шейкой бедра она целую ночь лежала на полу, не желая беспокоить детей и в надежде подняться… Но поднялась на ноги она только после операции и длительной реабилитации, только через почти пол года.

Больно думать и обидно, что некогда здоровый, сильный и умный человек превращается в то, во что превратился мой папа в конце болезни.

Химиотерапия добивала его изо дня в день, превращая в беспомощный комок боли. Врачи отказывались лечить и помогать ему в домашних условиях, но только, когда мама упала, прошла операцию и поняла, что не может нормально ходить, а тем более ухаживать за кем то, она разрешила поместить его в специальное лечебное заведение.

Конечно, сказать, что мы все время были рядом с ним, было бы нечестно. Но мы и наши дети систематически несколько раз в неделю посещали его в его последней обители – доме престарелых.

Вначале он жалобно просился домой и не понимал «почему он здесь, если у него есть своя квартира». Потом он приглашал нас жить с ним и объяснял, что там хорошо и много места. Иногда он жаловался, что его бьют… Это было невыносимо. Но работники этого заведения, конечно же, все отрицали. А еще потом …. Это лечебное заведение так «залечило» его, что он уже ничего не просил и не жаловался.. Он уже не вставал с кровати и говорил невнятно. Он не всегда и не всех узнавал. Вот только дочь мою Риту, свою первую внучку, он узнавал до последнего дня. Злая шутка судьбы.

Поздно вечером 30 ноября, раздался звонок из Дома престарелых. Кто-то почти официальным голосом казал, что нашего папу увезли в больницу, так как он стал задыхаться, а помочь на месте не смогли. Пока мы с братом Борей ехали в больницу, страшные мысли крутилась у меня в голове: возможно, обнаружили поздно, так как никого не было рядом. Возможно, если бы мы были там с ним, или он был дома, то его еще можно было бы спасти. Возможно, тысячи возможно… Но произошло то, что произошло. Вечер 30 ноября был последний вечер в его жизни.

Как оправдание, крутились мысли другие: папа вел себя порой неадекватно и нуждался в постоянном уходе и лечении; мама уже не могла справиться, да и сама она уже нуждалась в помощи; мы целыми днями на работе, а помощь чужих людей на дому он категорически не принимал. Метапелеты – люди по уходу за больными менялись один за другим, а он выгонял их с матами. Он говорил, что только жена и дети должны ухаживать за ним. Выхода не было. Тысячу объяснений и оправданий можно найти, почему он умирал не в своей постели, и нас не было рядом. Но сердце болит, и совесть болит…

Пока я не зашла в реанимационное отделение и не увидела неподвижного папу с закрытыми глазами, я не могла поверить и смириться, что это конец. Но и тогда я не хотела верить. Я взяла папу за руку, потом за две, потом за плечи и начала его трясти. Врач быстрыми шагами направляется ко мне и строго просит прекратить. Потом, увидев мои наполненные страхом и болью глаза, уже мягче пытается объяснить, что это конец. Автоматически я спросила, можно ли еще что-то предпринять. «Нет» - категорично ответил он. Меня попросили покинуть реанимацию. Я вышла, и туда вошел Боря.

Я, сгорбившись как старуха, сидела в коридоре, сильно сжав голову руками. Пустота и боль. Щемящая боль. Как мало мы дали нашему папе, как мало заботились о нем.

Я вспомнила, что порой, когда он вел себя неадекватно, я даже поднимала на него голос. Ненавидела и ненавижу себя за это до сих пор.

Вот также порой, и сейчас я поднимаю голос на маму. Но, слава Богу, через минуту могу попросить прощение. И в сотый раз я прошу прощения, и в сотый раз она говорит, что не обижается, понимая, что у меня нервная жизнь. Мама есть мама.

А у папы я так и не успела попросить прощения. Да и не понял бы он меня тогда за что, потому что не помнил, что было вчера или 10 минут назад.

Мы с Борей сидим молча в коридоре больницы. Потом так же молча едем домой.. О чем в эти часы думал Боря, я не знаю.

Мне очень хочется сказать всем: любите, жалейте и заботьтесь о близких каждый день, каждый час, не дожидаясь беды, когда человек уже не понимает и не оценит это. Человек всегда должен знать, что он любим и дорог близкими людями. Не стесняйтесь быть сентиментальными и говорить родным добрые и приятные вещи, говорить, когда человек еще способен услышать, понять и радоваться этому.

Как хорошо, что еще жива наша мама, и мы и наши дети стараются компенсировать и дать ей все, что не додали, не досказали когда то папе. А еще я стараюсь расспросить ее и услышать любые воспоминания о ее жизни, о жизни ее поколения, чтобы потом записать все это и передать своим детям. Вот только вопрос: смогут ли наши дети и внуки прочесть это?

Мама до сих пор, иногда приглушает свой разговор и осматривается по сторонам. А я улыбаюсь: «Мама, Сталина давно нет!» Я улыбаюсь. Она улыбается. Господи, какое счастье, что мы родились после этого страшного времени!

Маминой и папиной семье повезло. Люди из черного, и зловещего «воронка» не постучали ночью в их дом, никого из их родных после унизительных пыток не отправили умирать в дальние уголки горячо любимой Родины, никого из их родных не догнала пуля в темных застенках КГБ.

Но память, генетическая память, биологическая память и наконец, историческая память – это посильнее пули. И этот страх умрет только с последним живым свидетелем того времени .

12.

Война

Мне кажется, что я по живому чувствую то, что чувствует и чувствовали мои родители даже много лет назад.

Однажды мама рассказала такую историю военного времени.

По дороге в эвакуацию бабушка Гита на очередном вокзале оставила на несколько минут своих троих детей и больную сестру тетю Хатю с двумя детьми. Пошла то ли набрать воды, то ли узнать о поезде. Она укрыла их одной единственной шубой, которая была на всех одна. Рядом стояла трясущаяся от холода женщина. Как только бабушка отдалилась от детей, эта женщина стала причитать как ей холодно. Дети пожалели ее и протянули шубу, чтобы дать чужой тете немного отогреться. Когда бабушка вернулась, ни женщины, ни шубы уже не было. Дети жалобно прижимались друг к другу. И тряслись от холода и от страха за наказание. От обиды у бабушки защемило сердце, а в глазах замерзала слеза…

Наказания не последовало. За доброту не наказывают.

Вот только обида и беспомощность не отпускали. Как было пережить этот холод и эту подлость!?

Каждый раз, когда я вспоминаю эту историю, меня заковывает тот далекий холод, и я не могу остановить дрожь. Но не обида и беспомощность в моем сердце. Я становлюсь злой. И меня угнетает чувство возмездия.

Где бродила эта женщина тогда? Где сегодня бродят ее потомки? Неужели они это те, которые и сегодня отбирают последнее у детей, чтобы насытить свои ненасытные рты!? Которые идут по трупам, к своей Американской или какой либо другой мечте?!

Я другая, я не прощаю обид.

Мама в эвакуации – июль 1941 Острогорск Воронежской области, август 1941 колхоз им. Кирова Янгилюйского района, потом – Янгиюль, работа на консервном заводе, до самого 1944. Года – когда освободили ее родную Белоруссию.

На заводе работало много детей самого разного возраста. Детей измученных и истощенных голодом и плохим бытом. Чтобы как то утолить свой голод, дети потихоньку насыпают в маленькие мешочки рис, заливают горячей водой, и когда он набухал, так же потихоньку едят. Неизвестно что было бы, если бы их поймали. Но они дети, и голод сильнее страха.