Жили все бедно, но умели радоваться и плакать от души. И в каждом доме вился в «тесной печурке огонь», с плеч падал «синенький скромный платочек», и «на позицию девушка провожала бойца»,

}Мое сердце }замирало, когда папа пел «}Помнишь, мама моя, как девчонку чужую

я привёл к тебе в дом, у тебя не спросив?»}

И мы в своем маленьком городишке, никогда прежде не видя Москвы, трогательно до слез просили кого-то «не забудь и ты эти летние, подмосковные вечера»

Позже, когда благодаря папиным золотым рукам у нас было уже 4 комнаты, а рядом с кухней появилась настоящая ванная и домашний туалет, по субботним вечерам, после принятия домашней ванны, мы собирались за большим круглым столом, пили чай со сгущенкой и смотрели Голубой огонек. Наш деревянный домик казался маленьким уголком счастья в большой, надежной и крепкой стране. Мир вокруг казался совершенным, а в душе была наивная детская радость и покой.

Сегодня, уже в моей семье тоже есть большой овальный натурального дерева итальянский стол, но он обычно пустует. Да и вкус сгущенки уже не тот…

Я тоскую по тебе, мой папочка. Ты, конечно, хотел как лучше. Ты конечно, желал мне счастья. Ты выбрал мне мужа. Но я давно простила тебя за это. Давно…, сразу после того, как твое сердце и дыхание остановились.

В 17 лет папа попал в первый послевоенный призыв в Армию. Часовой мастер, это точность, аккуратность, терпение и хорошее зрение. Поэтому папу направили в саперную роту на Линию Маннергейма. Папа всегда гордо шутил, что сапер ошибается лишь один раз. И ему довелось видеть, как этот один раз ошибались его товарищи по роте. Папа разминировал мины, строил и взрывал мосты. И это было как продолжение войны. Он часто рассказывал о своих юношеских похождениях и подвигах в наикрасивейшем крае под названием Карелия. И с любовью напевал о том, как «Долго будет Карелия сниться, Будут сниться с этих поp. Остроконечных елей ресницы. Над голубыми глазами озер».

У каждого в жизни свои песни. Я в юности, стоя напротив огромных, в искусно резном деревянном футляре, напольных часов, с бронзовым циферблатом и старинной формы цифрами на нем, под ежечасный бой и легкий шорох мерного движения огромных бронзовых гирь, в нашем Быховском доме, надрывно, страдая от всей души, пела, как «идут старинные часы», и как «не отрекаются любя».

Через много лет нам не разрешили перевезти в багаже через границу эту единственную, как оказалось, культурную и историческую ценность. Резной футляр пришлось оставить на таможне среди другого «исторического» хлама. А немецкий, как выяснилось, очень дорогой механизм, мы по-партизански все-таки привезли с собой в Израиль. Папа сделал новый футляр и наши «старинные часы» до сих пор идут и гордо украшают мамину квартиру. Когда перед отъездом в Израиль на багажной станции в городе Могилеве нам не давали «наши» вагоны, папа бегал по всем тамошним кабинетам, смахивал документы со столов и истерично кричал: «Я Вам найду здесь Советскую власть!» Было смешно и больно за папу. Поэтому перевоз механизма – сердца наших часов – было для нас символом протеста, символом нашего непослушания, символом торжества справедливости. Он так и не нашел на той станции «советскую власть», но мой муж нашел там знакомого офицера КГБ Женю и «наши вагоны» двинулись в путь, из железнодорожной станции Могилев на таможенную станцию в Город-Герой Брест.

Как-то вечером, когда в один их выходных дней, перед самым отъездом в Израиль, мы приехали из Могилева в Быхов, я увидела плачущего папу. В этот день он положил на стол начальника 1 отдела военной части номер Х … свой партбилет. Папа сгорбившись сидел на построенной им же застекленной с двух сторон веранде. Казалось, что тяжесть, в какой-то миг поселившаяся в его сердце, уже никогда не покинет его. Руки, его золотые руки, бессмысленно и растерянно перебирали что-то на столе, а из потухших глаз одна слеза торопливо сменяла другую. В комнате было темно, но вечерняя луна предательски освещала его лицо. Он долго сидел, не поднимая головы. Потом горько улыбнулся, встал, и мы твердо решили, что там, в неизвестном Израиле вступим в Коммунистическую партию.

Эта спасительная идея была забыта в первый же день прибытия на священную землю.

Кстати, будучи много лет секретарем первичной комсомольской организации районного Отдела культуры, я не сдала свой комсомольский, а на груди (в прямом смысле этого слова) привезла его в Израиль. Он и сегодня лежит в шкафу со всеми важными документами из прошлой жизни.

Но потеря одного важного документа все-таки заставила меня заплакать. Мой паспорт - моя принадлежность к Родине, ко всему, что любила, чем дорожила в этой жизни. Почему у меня его забрали и не вернули?

После всей малоприятной процедуры оформления я долго не могла покинуть холодный, длинный коридор важного государственного здания. Я ждала. Я еще не понимала, что уже не принадлежу к этому миру. Меня отрезали, вытолкнули, от меня отреклись… Проходящий по коридору все тот же знакомый КГэбист по имени Женя, спросил чего я жду, почему не иду домой? Я ответила, что мне не вернули мой паспорт. Он был хороший КГэбист. Он был добрый КГбист. Он искренне пожалел меня и с горько улыбкой и сочувствием объяснил, что я более не гражданка Советского Союза. Обнял за плечи. Казалось, он искренне хотел перенести на свои большие и сильные плечи мою боль и непонимание происходящего. Я расплакалась. Мы вышли из важного здания. С этого момента я перестала улыбаться, и уже не принимала, как это было до сих пор, отъезд в Израиль как поездку на новостройку.

Давно, лет в 16, я действительно просилась на БАМ – на, как тогда ее называли, стройку века. Писала письма, в которых трогательно объясняла, что не смотря на то, что я библиотекарь, готова выполнять любые работы. И искренне верила в это. По ночам, тайно разрабатывала маршрут поездки. А мама переживала и тоже не спала по ночам. Мне не ответили, и я была зла на весь несправедливый мир. И продолжала писать высокопатриотические стихи о любви к Родине, и о предательстве людей, уезжающих за границу в погоне за красивой жизнью. Я не смеюсь над тем, что было, над прежней собой. Я люблю все, что было в моей жизни. И очень даже возможно, что я и сейчас та, прежняя, восторженная, наивная, и как папа верящая в светлое будущее человечества.

Мой муж часто, потом, уже здесь в Израиле, раздраженно кричал мне: «Сними, наконец, свои розовые очки». Но наверно это были не очки, а линзы, вжитые в мои большие, каре-зеленые, красивые по мнению окружающих, глаза. В те минуты, когда он «разбивал» эти розовые линзы, я была глубоко несчастна. Но линзы, как оказалось, были живые, как и я сама и быстро восстанавливались. Очередные слезы зализывали разбитые розовые стекла, как зализывает свои раны побитая собака. Возможно, он таким образом желал мне добра и хотел спасти от плохих людей, обмана и других гадостей, которые могут случиться с человеком не видящим реальность. А возможно, завидовал мне, потому что в мире видит больше черных красок и черных душ, говорит о плохих новостях, злится на окружающих в форме трехэтажного мата. Однако это не мешает ему самому наслаждаться всем набором мужских и человеческих наслаждений.

Много лет назад, на письменном экзамене по ивриту на вопрос «Что Вы делаете дома (то есть Ваши обязанности по дому)» я не писала список моих обязанностей, а просто ответила «Я делаю все, что не может или не хочет делать мой муж, то есть все». Учительница ульпана поставила 100 и зачитала это вслух. Она и все мои соученики нашли это сочинение самым остроумным. А меня эта горькая правда спасла от множества орфографических ошибок, которые сделали другие ульпановцы, описывая работы по дому.

Но если вдуматься, мой супруг совсем не такой плохой, каким иногда выглядит. Все мужчины желают иметь дома преданную и заботливую жену и оставаться свободным. Но у некоторых есть совесть и они, страдая и мучаясь, посвящают себя семье, другие, гадят по-тихому и ходят налево, или пьют с друзьями, не унижая достоинства своей благоверной. Мой муж – честный человек: живет свободно и открыто. И даже, как мне кажется, любит меня именно за мои советские прокламации и розовые очки, простите линзы.